Артур Конан Дойл
Шрифт:
Спустя две недели Военное министерство потребовало, чтобы он отказался от осуществления своего плана. Но комитет под председательством лорда Дезборо, членом которого стал и Конан Дойл, восстановил проект и выдал Кроубороскому отряду свидетельство первенства. Он любил вспоминать о ночевках в караульной палатке на побережье Ла-Манша, когда единственной заботой было натереть до блеска пуговицы и вычистить ружье. «Старина Билл», — говорил он о себе, или: «самая последняя линия обороны».
Он любил вспоминать единственную краткую загородную прогулку летом 1915 года, когда он вывез Джин и детей на однодневный пикник. Но все это время в подсознании жило ощущение ужаса.
Утром, перед завтраком, выйдя в розарий, можно было различить какой-то странный гул.
«Гул очень слабый и отдаленный, но в нем ясно чувствуется свой пульс, — писал Конан Дойл, — он то нарастает, то убывает вновь и вновь».
Этот гул доносился сюда издали, за сто двадцать миль, хорошо различимый в утренней тиши, когда солнце выкатывалось на ясное небо и трава блестела от росы. — «Мы слышим его уже с неделю, как только ветер задул в нашу сторону». То был гул орудий во Фландрии.
Вот уже год не таяло возникшее в начале войны первое неосознанное ощущение беды. С 8 августа до середины сентября 1914 года лучшие войска семи воюющих стран словно в гигантском кровавом матче сталкивались на поле сражения. Жоффр, вместо того чтобы занять оборону, бросил миллион триста тысяч человек в атаку на вторгшегося врага по всей линии фронта.
Французы, не пожелавшие сменить свои традиционные синие мундиры и красные панталоны, в порыве бешеного патриотизма и ненависти к врагу с дикими криками бросались в штыковую под огонь пулеметов. Как будто бурская война ничему их не научила! За один этот месяц было убито и ранено больше людей, чем за каждый последующий год войны.
В Англии патриотический дух еще дремал. В первые шесть месяцев всякая репортерская деятельность еще не допускалась, но мир полнился слухами, предчувствиями, противоречивыми соображениями по мере поступления официальных коммюнике.
«Саднящее чувство от невозможности делать что-либо определенное, — писал Конан Дойл матушке, на 76-м году жизни познавшей всю хрупкость бытия. — Живу одними газетами. Малкольм (речь идет о Малкольме Лекки, капитане медицинских войск, любимом брате Джин) на передовой. Думаю, скоро призовут Кингсли. Я намереваюсь получить чин в Новой армии, хотя Иннес и другие против. Очень тяжело ничего не делать».
«Лондонцы, — писал он впоследствии в „Бритиш Уикли“, — никогда не забудут эту ужасную неделю с 24 по 30 августа, начавшуюся с сообщения о том, что Намюр пал и британские войска ведут тяжелые бои».
Это была битва при Монсе, где серые германские полчища нахлынули, как когда-то дервиши при Омдурмане. И вот еще одна памятная картина: гигант Китченер, еще не облачившийся в свой мундир, с каской в одной руке и телеграммой в другой, сообщает об отступлении от Монса.
Недели за две до того Конан Дойл обратился в Военное министерство с просьбой отправить его на фронт. Он слишком давно не занимался врачебной практикой, признавал он, и уже не молод, это правда, но еще мог бы приносить пользу раненым. 21 августа он получил вежливый отказ Военного министерства и стал искать иных путей.
Малкольм Лекки был первым из их семьи, кому суждено было пасть на этой войне.
Он был смертельно ранен в битве при Монсе, но отказался сложить с себя свои врачебные обязанности, а спустя четыре дня скончался. Джин и ее супруг не получали о нем никаких известий, пока в конце декабря не пришло сообщение о посмертном награждении его Орденом за отличную службу.
Тем временем произошло сражение на Марне. Матушка, узнав, как любезные ее сердцу французы сумели переломить ход отступления и заставить Непобедимых тевтонцев остановиться, расплакалась. Все было, конечно, не так просто, но все же французам удалось не потерять головы, а немцам — нет. Им пришлось отказаться от мысли разгромить французскую армию, они дрогнули, стали отходить, и затем фон Клюк повернул к Ла-Маншу.
Кингсли вступил в ряды Королевских медицинских войск в начале сентября.
Идея войны была ему отвратительна. Когда-то давно он писал отцу, что после первых же опытов в анатомическом театре его вывернуло наизнанку. Но вот, все тщательно взвесив, он решил, что оставаться в стороне просто непорядочно.
«Я, пожалуй, не стану получать офицерского звания, — говорил Кингсли. — Быть рядовым вполне достаточно». И он ушел на войну вместе с тысячами других юношей, а в октябре бесчисленные полчища серых дервишей, подкрепленные 14 свежими дивизиями, при поддержке ураганного артиллерийского огня двинулись в наступление на Дюнкерк, Кале и Булонь.
Отец Кингсли, отстраненный от действительной службы, уяснил, что правительство возлагает на него иные задачи: выступления в печати и перед публикой. Но этого ему было мало. И границы своего поля деятельности он предпочитал устанавливать сам.
На рассвете 22 сентября в затишье после шторма подводная лодка У-9 обнаружила три британских патрульных крейсера — «Абукир», «Хог» и «Кресси» — старые, несовременные корабли, чей эскорт был рассеян штормом. От первой же торпеды, пущенной с У-9, «Абукир» опрокинулся на штирборт, как старый дырявый чайник. «Хог» и «Кресси» поспешили ему на выручку, представляя из себя великолепные мишени для торпед. Все три корабля затонули, похоронив на дне моря 14 сотен человек.
«Что вытворяют эта подводные лодки?» — вопила обозленная и потрясенная случившимся публика.
Но для автора «Опасности!» тут не было ничего нового. Он-то уже имел кое-какое представление о том, на что способны подводные лодки. Только несчастным, что захлебывались и тонули вместе с идущим ко дну судном, от этого не легче.
На борту современного военного корабля устанавливалось всего несколько шлюпок, потому что шлюпки огнеопасны и разлетаются в щепки, когда дело доходит до серьезных боевых действий. Но разве можно говорить о каких-то серьезных боевых действиях применительно к торпедам или плавучим минам: при встрече с ними вам предоставляется только одно — тонуть. На подбитом «Абукире» матросы сбрасывали в воду все что не тонет, вплоть до пустых канистр, что могло помочь удержаться на поверхности.
«Неужели действительно невозможно, — писал Конан Дойл в „Дейли Мейл“, развертывая кампанию в прессе, — придумать что-нибудь — пусть хотя бы надувные резиновые пояса — что могло бы дать морякам шанс на спасение? Теперь, когда их сопровождению запрещено держаться вблизи (речь идет о спасательных судах, уязвимых для торпед), этот вопрос стал еще насущней».
Не прошло и недели, как был отдан приказ о срочной поставке флоту четверти миллиона надувных резиновых жилетов весом по три унции, которые моряки могли бы носить при себе и надувать в случае необходимости.