Ассирийская рукопись
Шрифт:
Я по-животному счастлив. Ем с огромным аппетитом. Горячий чай чудесно помогает огню камина!.. Главное же, никуда мне не надо бежать. Здесь я вполне гарантирован от всяких бед до утра, до завтра.
От этого все заботы мои точно сложили крылья и, как летучие мыши, повисли вокруг камелька, все на глазах и наперечет.
Выбираю самую близкую и начинаю ее ворошить:
— Завтра, в обед, уходит мой поезд — как поступить? Всего полчаса, как я слышал приказ — сегодня поймать! Зачем же мне ехать? В этом ли городе, в том ли, меня одинаково ожидает одна и та же участь. Личное мое благополучие неразрывно спаяно с общим нашим делом. В этом и трудность, в этом и утешение...
Никуда я не поеду отсюда! Я просто продам билет, тем более, что денег у меня почти не остается.
Вторая забота: как разорвать кольцо нелепой блокады? Но утро вечера мудренее! Есть еще неиспользованные возможности. Я не ставил этот вопрос перед доктором. Отзывчивый и милый, он, вероятно, мне чем-нибудь поможет...
Еще у меня есть друг — Ирина. Но мне не хочется вовлекать ее в явную опасность. Самое худшее — это то, что мне не удастся завтра попасть сюда. Здесь, конечно, будет засада...
Я смотрю в темноту безлюдных комнат. А что если попробовать ночью продолжить мои поиски?.. Нет, я слишком устал.
Уже догорают поленья, разламываются в нежном звоне, мерцают жарко, синеют сном. Вспоминаются пихты, подпирающие головами ночное небо, и костер, полыхающий в тайге. Прииск мой, прииск! Там, на производстве, я был человеком. Но... я останусь таким и здесь, что бы со мной ни случилось!
Камин загудел, точно сверху приложились к трубе мутные, толстые губы неба и хотели насквозь весь дом пропеть невнятным зовом... Под музыку эту я думал, накрывшись полушубком. В преддверии сна завтрашние задачи теряли свой вес и трудность, все начинало казаться легким и доступным.
Засыпал я, внушая себе: не проспать. Было бы чудовищно глупо, если бы назавтра меня извлекли отсюда, как суслика из норы.
Рано поутру мороз и жжет и сушит. В это раннее время улицы совсем пусты, будто ночь забрала с собой всю людскую толпу, улетела и канула вместе с нею.
Становилось светло, и бледными ландышами догорали шары фонарей. На Васильевском острове попадались группы рабочих. Они шли в промасленных куртках, жесткие, четкие — гвардия утра.
Пробило шесть, и на разные голоса из-за крыш закричали гудки заводов. То басистые, толстые, как столбы, то, как спицы, тонкие и пронзительные.
В этот час моя квартирная хозяйка уже бывала обыкновенно на ногах и, по-деревенски рано, затапливала печку. На это я и рассчитывал, решив зайти предварительно к ней и пробыть у нее до тех пор, когда можно будет направиться к доктору.
От вчерашних денег у меня осталось — рубль десять, копеек. С этой горсточкой серебра я иду на приступ хозяйкиного сердца.
Дверь. Распахиваю без видимого смущения.
— Вот вам, мамаша, рубль! — приветствую я ахнувшую от неожиданности старуху. — Сегодня я опять ваш жилец!
— А... документ? — спохватывается она.
— К обеду будет готов. Вчера весь день писали!
Старуха растерянно ежилась. Она смотрела то на меня, то на рубль. Корыстолюбие, однако, перетянуло.
— Где же ты ночь-то, батюшка, шлюндрал?
— У хороших, мамаша, знакомых ночевал. На постели! Но сейчас мороз, не приведи бог! И я не ручаюсь, целы ли мои уши...
— А ты на-ко, суконкой потри, — совсем сдается она, — а я самоварчик налажу...
Большего я не мог и желать!
Но все-таки доверяться старухе особенно не годилось. Мало ли что могло взбрести в ее заполошную голову? По вопросу обо мне она, например, могла обратиться к консультации дворника...
Аллах с ней, впрочем! До девяти-то часов посижу в тепле и спокойно. Только очень хочется спать, потому что в библиотеке был и не сон и не бодрствование.
Там я дремал, словно привязанный к железному стержню, а стержень этот был мыслью об утре.
Я очень удачно выбрался из библиотеки. Правда, долго не мог закрепить за собой выпадавшую из двери доску.
В этих воспоминаниях я и заснул. И спал, пока меня не разбудила хозяйка с самоваром.
— Вон у каких знакомых ты ночевал! — посмеивалась старуха. — У знакомой, должно быть!
Но мне не до шуток. Состояние такое, что дальше один я оставаться не могу. Я нуждаюсь в совете, спокойном и мужественном.
Издерганный беспрерывной тревогой и предоставленный самому себе, я могу совершить непоправимые ошибки. А положение все ухудшается. Максаков обманом заставил поверить себе, и теперь ему помогали власти. Каждый бесполезно пропущенный час приближает мой конец и корыстный триумф моего врага.
А часы идут, особенно сейчас, когда доступ в библиотеку отрезан.
И вот я придумываю фантастический, дикий выход. Если нельзя работать в библиотеке днем, я заберусь туда ночью! С потайным фонарем, как вор, я обшарю все полки. И — либо уверюсь, что тетради там нет, либо найду ее!
А сейчас пойду к доктору. Открою ужасное свое положение и — будь что будет!
В прихожей у доктора — полусвет-полутьма... Во мне начинают бороться два чувства — сказать ему все или остеречься?
Может быть, подождать?
Доктор выходит с упругим скрипом подошв, бодрый и безмятежный. Сперва он меня не узнает, потом весело удивляется и остается очень доволен. Усаживает меня в кресло.
— Я совсем было вас потерял. Да что это, батенька, с вами? Вы нездоровы?
— Н-нет... ничего, — смущаюсь я.
— Не врите, мой милый. У вас провалились глаза. Что я скажу нашему сибирскому другу?
И рушится мое упорство перед ласковым вниманием этого человека. Я сознаюсь:
— Кажется, доктор, я попал в плохую историю. Я расскажу ее вам, потому что мне не с кем больше поделиться.