Атаман Золотой
Шрифт:
Выпустили медь. Ослепительно сверкая, полилась она в изложницы.
Вдруг раздался душераздирающий вопль. Бросив носилки, Андрей кинулся в ворота плавильной. На полу, возле печи, извиваясь, как червяк, катался человек. На нем пылала рубаха, пахло чадом горящего тела.
Вокруг сгрудились испуганные мастеровые.
— Воды! — закричал Андрей. — Что встали столбами? Человек кончается…
Несколько мастеровых бросились за водой.
Горевшего подняли. Лицо и борода были сожжены.
— Братцы, — стонал он, — родимые…
Голова его бессильно откинулась.
— Тигли! — кричал плавиленный мастер.
Гнев
— Долго нас казнить будете?
Тот даже попятился. И вдруг произошло одно из тех событий, когда люди действуют неожиданно даже для себя самих.
На крик Андрея все повернули головы.
Литухи побросали тигли, рудоносы — носилки.
— Не кормите, а работу спрашиваете!
— Где у вас правда?
— Докудова тиранить будете?
Унтер-шихтмейстер кричал что есть мочи:
— Встать на свои места!
Его не слушали. Каждый торопился высказать свои обиды.
Пришли двое работных, уносивших обгоревшего из фабрики.
— Помер.
Негодование еще сильнее овладело толпой. Кой-кто схватились за ломки.
— В печь его, толстомордого!..
Андрей схватил унтер-шихтмейстера за шиворот к, повернув его лицом к выходу, вытолкнул из плавильной.
…А через час он, в сопровождении двух стражников, стоял перед красноносым сержантом, и тот, не то с сожалением, не то со злостью глядя на него, говорил:
— Эх ты, балда! Рудник заработал, да еще с исправительной казармой…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Работали мы день до вечера,
До потух-зари.
А с потух-зари мы домой пошли,
Домой пришли позднехонько.
Под окошечко постучалися —
Отцы, матери испужалися.Песня
Бадья быстро опускается вниз вглубь шахтного колодца, в «дудку». Раскачиваясь, она ударяет то об одну стену, то о другую. Внизу — пропасть, темь, зловещим могильным холодом веет оттуда. Вверху светлый клочок неба становится все меньше и меньше. Кажется, навсегда прощаешься с солнцем, с зеленым привольем, со всем, что так дорого на земле. Скрипит ворот, руки крепче стискивают пеньковый канат. Сердце замирает от мысли, что можно сорваться вглубь этой зияющей тьмы.
Но вот бадья стукается о твердую почву.
— Отпускай канат! — слышится сверху.
Теперь надо пробираться по краю штольни. Кое-где рука нащупывает подхваты, сделанные из крепкого лиственничного дерева. Надо идти во мраке, ощупью. Сделаешь неверный шаг — прощайся с жизнью, тут то и дело попадаются ямы и не один в этой норе свернул себе шею. Стены холодные и влажные. Вода струится то в одном, то в другом месте. Скоро вся одежда становится мокрой. И вот здесь, в этой норе нужно работать. Глухо, жутко, даже собственный голос не узнаешь. Надо долбить породу, кайло то и дело отскакивает от камня. Жарка, а еще более душно. Кто-то высек огонь,
Люди задыхаются. Хотя бы глоток свежего воздуха. В висках стучит, сердце бьется. Скорее бы, скорее выйти из этой кромешной тьмы на свет, на свежий воздух!
Но выйти нельзя. Долгие часы проходят в тяжкой работе. Тут и там слышатся глухие удары железа о камень, шум подземных вод и стоны невольников этого подземелья. Только поздно вечером опустится бадья, и друг за дружкой станут подниматься на белый свет рудничные. На некоторых из них звякают кандалы.
Горы опоясывают лощину; хмурые, поросшие дремучим лесом, они кажутся темно-зелеными, почти черными вблизи, а дальше за ними горбятся синие кряжи новых горных цепей. Ветер гонит тяжелые тучи. Солнце скупо освещает разрез, рыжие отвалы руды, шурфы, до краев налитые водой, речку, прячущуюся в кустах смородинника, черные фигуры каталей с тачками в руках, рабочую казарму и рудообжигательную горку. Не на чем отдохнуть глазу. За ослушание и возмущение Андрей был сослан сюда на Кленовский рудник и приставлен к тяжкой подземной работе.
Только самая крайность могла привести сюда человека. Сгоняли на рудник штрафованных за большие провинности, принимали же всех, не спрашивая паспортов. Бери кайло и полезай в бадью. Люди скоро становились похожими на тени. Изможденные, с землистыми лицами спускались они в шахту, а поднявшись оттуда, брели едва живые, чтобы съесть кусок хлеба и лечь на нары, забыться коротким сном.
Утром, чуть свет, сигнал на подъем, ругань смотрителя, за непослушание, за нерадивость — розги.
— Каторжные мы, — жаловались рудобои.
— Хуже каторжных! — отвечали им катали.
Работая на руднике, Андрей потерял счет дням. Они текли, томительно похожие один на другой. Вместе с другими рудничными вскакивал он с нар, наспех умывался и подходил к шахтному колодцу. Черная яма зияла, как разинутая пасть, готовая проглотить свою жертву.
Вместе с другими возвращался Андрей в казарму, ложился на жесткие нары и предавался горьким злым думам.
Прошлое снова и снова вставало перед глазами: лица и события проходили чередой, теснились в мозгу, бот князь Шаховской, владелец соляных промыслов, так жестоко распорядившийся его, Андрея, судьбой. Вот приказчик Калашников, усугубивший его тяжкое состояние чернорабочего еще более тяжким наказанием. Вот полицейские служители в треуголках, потащившие молодого паренька на съезжую, и воевода, которого Андрей хоть и не видел, но столько страшного слышал о нем. Все эти люди, столь различные по своему положению, сливались в одно лицо. Каким ненавистным оно было — это лицо палача!
Что могло быть у них, этих жестоких, кровожаждущих злодеев, человеческого?
И не святое ли дело — истреблять их, как волков, как змей ядовитых?
Не однажды пытался Андрей завести то с одним, то с другим из рудничных разговор об освобождении от неволи.
— Как освободишься? Караулы кругом, тын высокий. Не убежишь.
— Чтобы убежать, надо перебить стражу.
Рудничный только вздыхал в ответ.
— Да кто вы: люди или твари неразумные?
— Забитые мы до полусмерти, вот мы кто.