Атаман Золотой
Шрифт:
Андрей взглянул Нарбутовских в умные, глубоко запавшие глаза и понял, что тот давно об этом думал и решил, как следует поступить на худой случай.
Мясников сидел на пороге и чистил ружье, Никифор точил кинжал, Иван Никешев — топор.
— Готовы, друзья? — спросил Андрей.
— Готовы, — ответил Протопопов. — Поднимай людей.
Послышался условный стук в окно — это пришли из Талицы братья Балдины.
— Вот и мы. Обманули караул.
Братья принесли с собой четыре ружья и запас пуль.
Около полуночи
— Не спят мужики, будто чуют, — сказал Максим.
— Что же, на святое дело идем — всяк придет на подмогу, — отозвался Нарбутовских и, перекрестившись широко, по-кержацки двумя перстами, поднялся с места.
— Не пора ли, атаман?
Андрей тряхнул кудрями.
— Пора!
Он и сознанием и сердцем ощущал себя теперь главой дела, которое считал самым высоким в своей жизни, и это еще больше придавало ему решимости и уверенности в успехе.
Он не сомневался, что народ их поддержит.
Молча, сжимая в руках оружие, шли заговорщики, прячась в тени изб и заборов. Впереди, по левую сторону улицы, на угоре, в тени елей и берез, возвышался барский особняк.
Ефим Алексеевич вернулся накануне из города невеселый. Все ему претило на заводе, хотя все как-будто было по-старому. Как всегда, после завтрака обошел он фабрики с железной тростью и собственноручно расправился с виновными, но без прежнего удовольствия.
Оставшись один, Ефим Алексеевич пытался разобраться в причинах своего душевного состояния. Напряженно глядел он в открытое окно на буйно зеленеющий сад, на закопченные заводские строения, на блестящее зеркало пруда, и ничего путного не мог придумать.
Послышался осторожный стук в дверь.
— Кто там?
— Это я, Павлушка.
— Что тебе нужно?
Лакей вошел с низким поклоном.
— Не стал бы вашу милость беспокоить, кабы не дело неотложное.
Ефим Алексеевич сдвинул брови.
— Какое еще такое неотложное дело? Говори.
— Да боюсь даже и вымолвить.
Рука Ефима Алексеевича потянулась к трости. Павлушка, захлебываясь от страха, бормотал:
— Беда, барин… Своими ушами слышал… Толкуют мастеровые, будто какой-то атаман Золотой приехал на завод…
— Что ты городишь? Какой атаман?
— Разбойничий, ваша милость… Васька Карпов так и сказал: «Скоро атаман Золотой выметет вас отсюда вместе с барином».
— Что ж ты его на конюшню не свел?
— Я было взял его за шиворот, а он меня в скулу ударил и ушел…
— Сыскать немедленно и пороть!.. И этого Золотого разыскать и привести ко мне, а по ночам караулы выставить на улицах, чтобы никто из дворов не выходил… Где Кублинский?
Павлушка ухмыльнулся.
— Над чем зубы скалишь?
— Боюсь разгневать вашу милость…
— Ну, что еще?
— Алексей Иванович с Екатериной Степановной амурничают.
Ефим Алексеевич схватил трость и
— Катя! Отопри! Почему заперлась?
За дверью послышался шорох, затем звон ключа в замке. Катерина Степановна стояла, смущенная и растерянная.
— От каких воров на ключ запираешься?
— Боязно мне, Ефим Алексеевич, сама не знаю, чего боюсь.
Эти слова еще более усилили тревожное настроение барина. Он велел позвать конюха Мишку и караульного по усадьбе. Это был кривой и полоумный старик по прозвищу Яша Драный.
— Ночь не спите, — наказывал барин. — Глядите в оба.
Когда, наконец, явился Алешка, Ефим Алексеевич велел ему с завтрашнего дня начать обыск по всем домам, чтобы поймать атамана Золотого.
— Где ты шлялся? — спросил он в заключение.
— В Талице был, наряжал возчиков.
— С чего на тебя такое усердие накатило?
— Всегда стараюсь, ваша милость.
— Поставь сегодня у дома и у конторы стражников и обходчика.
— Будьте благонадежны, ваша милость. Все исполню, как велите.
Глаза у Алешки воровские — никогда не знаешь, врет или правду говорит. А что, если и в самом деле он с Катей был? Кровь прилила к лицу, рука стиснула трость. Так бы и рассек эту кудрявую голову. Но тут же остановила мысль: на кого же можно положиться, как не на него? Если уж этот обманывает, значит, конец.
Вечером Ефим Алексеевич сел за письменный стол и начал строчить прошение в Горную канцелярию, требуя в скорейший срок выслать в Шайтанку полицейскую команду. Кончив писать, он успокоился и пошел на половину Катерины Степановны. Хотелось забыться, рассеять тревожные думы. Его пугало одиночество, и он не знал, как проведет без тоски эту ночь и следующий за ней день. Он лежал с открытыми глазами на пуховой жаркой перине. Рядом с ним безмятежно спала женщина, которую, как ему казалось, он любил. Но в эту ночь ему неприятно было слышать ее ровное дыхание. Он смотрел на ее полуоткрытый рот, на ее пухлые, чуть приоткрытые губы и думал: может быть, сегодня их целовал его холоп Алешка. При мысли об этом в нем вскипела злоба. Он толкнул любовницу в бок. Катерина Степановна проснулась и приподнялась на постели.
— Что случилось, Ефим Алексеевич?
— Ничего. Вижу: изрядно справляешь свое дело — жрать да дрыхнуть, только и умеешь.
С улицы доносился стук деревянных колотушек. Ефим Алексеевич встал с постели и пошел в людскую. Там на сундуке храпел во всю мочь Павлушка Шагин, в кухне спал Евграшка.
Ширяев схватил Павлушку за шиворот и приподнял с постели. Тот глянул на него дикими глазами: не то человек, не то привидение: барин стоял перед ним босой, в белой ночной рубашке.
— Свят, свят, свят, — бормотал Павлушка, думая, что ему блазнит.