Атосса. Император
Шрифт:
При виде участи, постигшей первое судно, пентэра изготовилась к бою, выстроив на палубе воинов с метательным оружием и со щитами. Плывя посередине водного пространства, она оставляла Никодему лишь узкую дорогу между одним из своих бортов и линией стоявших на якоре кораблей. Вступив туда, триэра неминуемо была бы засыпана дротиками с обеих сторон.
Тогда, по знаку Никодема, стали поднимать из трюма узкие глиняные сосуды и устанавливать приспособления с торчащими вверх упругими стрежнями, на подобие слоновых хоботов. Оба судна мчались навстречу друг Другу со страшной скоростью. Когда были на расстоянии полета стрелы, с триэры полетели глиняные амфоры.
Большими желтыми яйцами падали они на пентэру и на корабли, стоявшие на якорях, заливая палубы пахучей черной жидкостью. Следом взвились стрелы с горящими пучками на концах. Вражеские суда вспыхнули. Забыв про битву, люди бросились тушить пожар, но черная жидкость пылала даже на воде. А с триэры сыпались новые сосуды, выбрасываемые упругими хоботами.
В поднявшейся сумятице судно Никодема благополучно прошло опасное место. Выставив на носу длинный шест с пылавшей жаровней, оно грозило поджечь каждого, кто посмеет преградить дорогу. Теперь уже никто не дерзал это сделать. Триэре позволили выйти за линию стоянки флота, где она подняла паруса и быстро устремилась к морю. Позади пылали корабли, суетились лодки, а над хаосом мачт блестела позолота моста и слышался ослиный рев.
К вечеру триэра разрезала первую волну Понта.
В Пафосе
I
Мандрокл построил не один, но два моста. Другой, разобранный на части и погруженный на корабли, надлежало переправить через Понт, поднять по Истру до назначенного места и собрать ко времени прихода туда войск. Теперь кораблям пришло время покидать Босфор. Путь их лежал вдоль фракийского побережья. От храма Зевса-Уриоза, стоящего при самом выходе в Понт, они пойдут на закат к Кианейским скалам, которые впервые прошел Язон на своем Арго. Когда-то эти скалы двигались и сокрушали всякий корабль, попадавший в те воды. Потом они поплывут мимо Сальмидессоса, где племена живут остатками от кораблекрушений и воюют друг с другом за обладание ими. Они пройдут Аполлонию, пройдут Мезембрию, достигнут отрогов Гемоса, подходящих к самому Понту, и двинутся на Север мимо Одессополя, Карона и Каллатиса. И когда исполнится три дня и три ночи, они, минуя маленький, еле видный с моря городок Истр, — достигнут дельты великой реки.
Шум, вызванный бегством Никодема, казалось, разбудил флот. Застучали топоры, в трюмы стали загонять кучи ободранных рабов, потом начали поднимать якоря. На рассвете финикийские пентэры одна за другой отделились от неподвижного массива флота. За ними тронулись греки. Флот стал дробиться, как материк, крошащийся на множество островов. Только одна самая большая пентэра оставалась на месте. На нее постоянно прибывали люди в дорогих одеждах и поднимались диковинные грузы. А к вечеру, под охраной бессмертных, подошли сверкавшие золотом и страусовыми перьями носилки. Их торжественно внесли на корабль, после чего он отплыл в сопровождении флотилии мелких судов.
II
Море шумело по-древнему, по-старинному, как в дни Кодра, как в дни Мермнадов, как в дни Аргонавтов. Пентэра шла в полном мраке. Только тонкие иголки звездных отражений играли на невидимых волнах. Берега тоже не было видно, но близость его угадывалась кормчими. Слева мигали желтые светлячки. Это неведомые обитатели берегов Понта жгли костры в горах. Такие же светлячки мерцали впереди. В них угадывали огни персидского флота.
Но на пентэре царила тьма. Люди пробирались ощупью среди снастей и парусов, боясь чем-нибудь нарушить тишину. Все озирались в ту сторону, где темными изваяниями застыла стража. Там всю ночь до рассвета чья-то тень скользила по коврам, устилавшим корму. Она то исчезала в складках материй, закрывавших огромные, как дом, носилки, то снова появлялась.
Как только первые лучи брызнули из глубины Понта и заиграли на золоте леопардовых шкур, украшавших палубу, корабль ожил. Из клетки выпустили розовых голубей, зеленых павлинов. Крошечный седобородый карлик вбежал на корму и позвонил в серебряный колокольчик; за ним вышли высоченный великан и черный, как мумия, эфиоп. Но голос, раздавшийся из-за драпировки, заставил их поспешно удалиться. Утешение мира, услада живущих — великая царица спит.
Но она не спала, хотя была истомлена ночным бдением. Склонившись на строгом ложе, она всё думала о дне откровения, в который положено было чему-то сбыться, о дне, с которого начиналась ее истинная жизнь, та жизнь, что замышляется в неисповедимых глубинах вселенной и предназначается еще до рождения.
Море шумело по-древнему, по-старинному.
III
Она была дочерью великого Кира.
Родившись в дни славы и небывалых побед, росла под шум падающих царств, в грохоте разрушаемых городов. Первым ее детским видением был звук трубы. Потом, на всю жизнь запомнилась рычащая голова льва на голубой стене дворца. Львы стали ее любимой забавой. Часто тайком ходила ко рву и, нагнувшись, смотрела, как они когтили камень стены, улыбаясь голодной пастью. Еще девочкой проведала, что отец в минуты отдыха приказывал ставить кресло в длинном коридоре, выходившем в яму со львами и, оставшись один, смотрел, как звери друг за другом входили в коридор, нюхали воздух и, увидев сидящего царя, хищно крались, припадая к земле. Подпустив их на расстояние прыжка, царь дергал золотой шнур и железная решётка с шумом падала, ограждая его от разъяренных зверей. Атосса восхищалась это забавой. Однажды она исчезла из своих покоев и ее нашли в коридоре, лежащей без чувств, а в двух шагах львы сотрясали железные прутья решётки.
С десяти лет была заперта в пышный Эндерун, где жила отягченная парчей и золотом и видела мир только сквозь случайно открытую дверь или край приподнятой занавески. Зато ночью ей разрешалось подолгу просиживать на крыше. И она полюбила ночь.
Когда гасли огни и замирали людские шумы, она поднималась наверх, под горящий купол неба. Звездное великолепие наполняло окрестность торжественностью храма. Но манили не звезды. Запрокинув лицо, смотрела в черные провалы между звездами, в вечный мрак, из которого веяло холодом. В такие минуты чувствовала себя несущейся в мировом пространстве. Бездна вселенной зияла так страшно, что она вздрагивала и хваталась за тигровые шкуры, чтобы убедиться, что лежит на террасе дворца. Еще больше любила глухие, беззвездные ночи с завыванием гиен, с резкими криками совы. Мировая тьма подступала тогда совсем близко со своей тишиной. В минуты сосредоточенности душевных сил она улавливала ее голос и потом долго носила отзвук того, чему не находила названия. Так звучит безмолвие морского дна, где в непроглядной тьме плавают зубастые чудовища. Казалось, и здесь, на крыше дворца, ее внезапно схватит огромная пасть.
Однажды ей позволили обойти громадный, как город, дворец. Он строился много лет и всё еще не был закончен. То было в знойный летний день. Множеством лестниц и переходов достигла подножия высокой башни и вошла в ее сырые, пахнущие илом и известью недра. Там было темно, как на дне колодца, только высоко над головой синел квадрат неба. Атосса подняла лицо и увидела звезды.
Звезды днем!..
Это было волнующее открытие. Из бесед с астрологами узнала, что эта тайна им давно известна: звезды бывают видимы днем со дна глубоких ущелий и колодцев. Значит, страшный ночной мир не уходит с наступлением утра, он остается висеть над нами, объемлет нас и стережет. Мы всегда в его власти. День — только короткая вспышка света во мраке, он не прогоняет тьмы, а лишь застилает ее от нас и горе тому, кто, обольщенный им, забывает о своей истинной владычице ночи, бездонной, бесконечной, от века сущей. Атосса прониклась сознанием ее безраздельной власти и ни на минуту не забывала о черной пропасти, окружающей мир. Все страхи и все ужасы земли — ничто в сравнении с веющим оттуда холодом.
Она росла молчаливым ребенком. Проникновенный взор и печать особой значительности на лице привлекли к ней внимание жрецов и магов. В ней видели существо, познавшее тайну. Ее учили откровениям Агура-Мазды, его вечной благости и конечной победе над Ариманом, халдеи посвятили ее во все заклятия, в таинства амулетов, примет, гаданий, движения светил. Греческие мудрецы говорили об атоме, о зиждущей силе огня, воздуха, воды. Одни утверждали, что земля совершенно плоская, другие, что она похожа на слегка вогнутый диск с приподнятыми краями. Атосса слушала внимательно, но улыбка сомнения постоянно играла в уголках губ. Для нее не существовало чудес и богов после того, как узнала всеобъемлющую силу вечной ночи, царствующей надо всем и всё поглощающей. Там всему конец — и богам, и людям, и земле, и времени.