Аттила России
Шрифт:
— Ошибаетесь, сударыня! Тит был назван всем народом Милостивым, я же, дорогая моя, далеко не милостив и глубоко склоняюсь к девизу Калигулы: «Oderint dum metuant!» [9] Пусть меня не перестают ненавидеть, лишь бы не переставали также и бояться, ибо боязнь, милейшая, — великое дело!
— Ты сегодня совсем не нравишься мне, Павел! — сказала великая княгиня.
— Благодарю за этот комплимент, ваше высочество, и чувствую признательность уже потому, что мне редко кто говорит в глаза такую глубокую правду!
9
«Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» (франц)
— Ты сегодня даже невежлив, Павел!
— А с чего я вдруг стану вежливым? Вы вот только что заявили, что я вам не нравлюсь. Признайтесь по чистой совести, наверное, наш общий друг Державин нравится вам гораздо больше?
— Но послушай, Павел… — начала было великая княгиня, густо покраснев.
— Ты только полюбуйся, Гавриил, до чего она покраснела, — сказал Павел Петрович с грубым смехом. — Что твой кумач, да и только! Не беспокойтесь, ваше высочество, тайну вашего любвеобильного сердца я прозрел давно и всецело. Я отлично вижу, что вы влюбились, словно горничная в военного писаря, в этого «безумного комара», в этого «нежносердечного соловья», с которым вы не прочь разделить «плод, бьющийся от счастья в его груди»…
— Ваше высочество!..
— Молчите, теперь говорю я! Запирательство бесполезно… Вы любите этого молодого человека. Я не так глуп, как меня любят изображать; я все вижу, хотя иногда и не показываю вида. Ваш румянец выдает вас! О, я ровно ничего не имею против этого — любите себе на здоровье, но смотрите, чтобы дальше румянца и поэтических бредней дело не заходило! Если же вы, ваше высочество, вздумаете и на самом деле отведать запретного «плода, бьющегося в поэтическом сердце», то… то… Однако довольно об этом, на сегодня по крайней мере. Я позвал тебя, милейший Державин, для того, чтобы дать поручение, надлежащим исполнением которого ты очень порадуешь меня.
— Вашему императорскому высочеству стоит только приказать…
— Это я знаю и без тебя. Пожалуйста, без сладких слов, ведь я не сентиментальная немка, чтобы сейчас же растаять! Мне, братец, дело нужно, а не слова. Так вот что. Этой зимой я потерял трех любимых лошадей: Веру, Надежду и Любовь. Поэтому, с милостивого разрешения моей добрейшей матушки и твоего достойного начальника фельдмаршала Потемкина, приказываю тебе немедленно отправиться в Аравию и купить там для меня пять-шесть чистокровных лошадей. Что касается масти, то я лично предпочитаю серых в яблоках, но тебе предоставляется полная свобода выбора по своему вкусу; насколько я могу судить, у тебя губа не дура, и пока что я вполне одобряю твой вкус. Итак, значит, выберешь мне с полдюжины хороших лошадок. Сделай все, что в силах, чтобы выбор был отменный. Впрочем, ведь тебе это легче, чем кому-нибудь! Увидишь в аравийской пустыне пламенную кобылицу с наклонностью к сантиментам, прочтешь ей чувствительное стихотвореньице, ну, и готово — попалась, бедная! Так вот, ступай! Через три часа ты должен быть уже в пути. Понял?
— Вполне, ваше императорское высочество! — пролепетал Державин.
— А понял, так и слава Богу. Прощайся с моей женой и отправляйся в путь с Богом и всеми святыми — я не исключаю из их среды и своей жены, разумеется! А когда исполнишь это поручение, то спеши обратно в Павловск, где тебя будут ждать с равным нетерпением любовь и благодарность. С Богом!
Державин ушел.
Не успела дверь захлопнуться за ним, как великая княгиня без звука и стона рухнула на пол. Великий князь позвонил, приказал позвать камер-фрейлин великой княгини и, позевывая, сказал:
— С ее высочеством снова обморок!
XII
Грубое издевательство мужа привело к тому, что в Наталье Алексеевне произошли две крупные перемены — физическая и душевная.
До сих пор в ее сердце не было и тени любви к Державину; она относилась к нему с дружеской симпатией, ей льстило, ее грело то наивное обожание, которым окружал ее образ поэт, с ним она казалась себе уже не такой одинокой, не такой заброшенной, но и только. Теперь, когда глубокий обморок перешел в сильнейшую горячку, бредовые картины часто являли ей образ Державина. Он то склонялся к ее ногам и пел ей тихие песни, от которых ослаблялось стальное кольцо, сжимавшее мозг; то, словно святой Георгий, он копьем поражал дракона, собиравшегося пожрать ее и принимавшего черты Павла Петровича. И когда она наконец очнулась, когда — бледная, грустная, исхудалая — стала медленно поправляться, для нее уже не было сомнений, что всем сердцем и чистыми помыслами она беззаветно любит Державина.
Наталья Алексеевна понимала всю бездонность разделявшей их пропасти — и это свинцовой крышкой гроба давило ее сердце. Но затем она, припоминая детали той ужасной сцены, когда великий князь грубо попрал в ней и женскую честь, и стыдливость, и достоинство, начинала думать, что ей уже никогда больше не придется увидеть поэта, потому что теперь постараются держать его где-нибудь подальше, — и ее охватывал такой ужас, такое беспросветное отчаяние, что она готова была рвать на себе волосы и биться головой о стену.
И от молодой, цветущей женщины осталась только грустная тень, печально говорившая о неизбежности трагического конца.
Огромным утешением и нравственным подспорьем служила великой княгине рукопись, неожиданно полученная ею от Державина из Москвы.
Согласно приказанию великого князя Державин сейчас же выехал из Петербурга. Потемкин, призвавший его к себе и обласкавший его на прощанье, сказал ему, чтобы он ехал в Москву и обождал там: туда ему пришлют подорожную, заграничный паспорт и ассигновку на расходные суммы. В Москве Державину пришлось прожить около недели, и все это время — дни и ночи — поэт употребил на то, чтобы старательно переписать весь цикл стихотворений, написанных им под влиянием любви к великой княгине. Этому сборнику стихотворений он предпослал очаровательное рифмованное посвящение-предисловие, где говорил, что изливает всю кровь своего сердца, которое должно теперь навсегда смолкнуть, что весь цветник чистейших восторгов, навеянных ему образом его Мадонны, он заключает здесь, не оставляя себе даже копии:
…Так Богу Божье без остатка Всяк правоверный отдает.Затем, предав сожжению все оригиналы стихотворений этого цикла, Державин переслал переписанную рукопись великой княгине.
Тем временем Павел Петрович, которого сильно мучили угрызения совести (он не мог не сознавать, что позволил себе хватить через край и что вся болезнь супруги явилась следствием его далеко не рыцарского обхождения с нею), довольно странным образом выражал охватившее его раскаяние. Не будучи в силах смотреть прямо в глаза этому умирающему ангелу, он почти не заходил к больной, а в редкие моменты посещений бросал несколько грубовато-смущенных слов и торопливо уходил… забавляться со своей пассией, Нелидовой, завоевавшей (или, вернее, вернувшей себе) его благосклонность.
Все это не могло не ухудшать и без того плохого состояния здоровья бедной больной, и она целыми днями лежала неподвижно в кровати, бессильно опустив руки и мечтательно думая о чем-то далеком. Время от времени она доставала из-под подушки тетрадь державинских стихотворений, перечитывая то или другое произведение, и тогда на ее бледном лице мелькала слабая, измученная улыбка.
Единственно, кто теперь ежедневно навещал великую княгиню, это доктор Бауэрхан. Раза два Потемкин посылал его осведомиться о состоянии здоровья высочайшей больной, и старого грешника так пленила, так растрогала картина этой покорной беспомощности, что он стал приезжать каждый день по своей инициативе, прикрываясь именем Потемкина.