Аттила России
Шрифт:
— Бодена! — вырвалось у него наконец.
И это имя показалось ему огненным смерчем, который захватил, смял, скомкал и унес могучим порывом в своих жарких, душных объятиях.
Бодена! Так это была она! Свое желанное, упоительное тело она обезобразила монашеской одеждой, горячую, буйную головку пригнула тяжестью монашеского убора?
Не утолив его томительной жажды, не дав ему того, чего он так алчно искал в ее объятиях, оторвав от его уст бьющий через край кубок упоительной страсти, она вздумала укрыться в тихом прибежище кельи? Нет! С этим он не примирится. Не так он закончит роман всей своей жизни!
У него кружилась
Там он почти без чувств повалился на диван в кабинете. Все вертелось у него перед глазами, имя «Бодена» огненными письменами дрожало в сгустившейся темноте вечера, в давно не рассеивавшейся тьме сердца, в мрачном пламени расходившейся крови.
«Сам не сознавая того, — думал Потемкин, — я любил ее все время, люблю и теперь. Я никогда никого не любил, кроме нее. Правда, в последнее время ее образ потускнел, отодвинулся в самый дальний, в самый темный уголок моего сердца. Но он никогда не исчезал оттуда.
Да, в последнее время было много забот, много огорчений. Сердечные дела отступили перед тревогой за судьбу. Когда же мне вспоминалась Бодена, я говорил себе, что мое время еще не ушло, что я еще добьюсь своего.
И вот я встретил ее в саване иночества. Она умерла для мира, она ушла от счастья и любви. Но неужели мне смириться с этим, неужели признать себя побежденным?
Нет! Прежней страстью загорелась моя кровь и удесятерилось желание… Ты думала защитить свое тело, облекая его уставной одеждой? О, как сладко будет сорвать с тебя этот траур и вновь вызвать к жизни прелесть твоего тела. Ты думала оградить свою душу восхвалением Творца, святостью подвижничества? О, как сладко будет заставить тебя вновь трепетать, пламенеть в моих объятиях, заставить горячее тело петь хвалу утехам любви!
Ты моя, Бодена! Сам дьявол отдал тебя во власть мне! Вспомни — куда бы ты ни бежала, нигде не могла уйти от меня. Наши жизни связаны, этой связи не порвет твой постриг!»
Душа горела. Потемкин позвонил и приказал дать ему крепкого вина. Бутылка за бутылкой пустела. Огненный сок винограда, впитавшего в себя пламя южного солнца, мало-помалу смягчил остроту страдания. Голова прояснилась, мозг работал спокойнее. Потемкин снова позвонил и приказал позвать Свища.
Старик-камердинер смущенно замялся.
— Ага! — сообразил светлейший. — Негодяй опять пьян? Совсем спился малый! Так вот что: завтра утром закатить ему ледяной душ и заявить, что если он опять с утра запьет, спущу семь шкур. Пусть приведет себя в порядок и придет ко мне — дело есть. Ступай! Впрочем, позови сюда Спиридона!
Через пять минут в кабинет вошел Спиридон Минков. Это был разорившийся мелкопоместный дворянчик лет пятидесяти, игравший при Потемкине странную роль. Иногда светлейший годами забывал о его существовании, хотя Минков в прошлом оказал Потемкину не одну услугу деликатного свойства. Минков был очень представителен на вид, умен и ловок.
Разговор с Минковым затянулся далеко за полночь. Когда последний ушел, то светлейший был уже совсем в хорошем расположении духа — очевидно, хитрый Минков сумел подать дельный совет в интересовавшем Потемкина деле.
III
Через день у ворот монастыря в Яссах звонил какой-то осанистый седой старик, желавший видеть мать-игуменью.
Когда его провели в келью к игуменье, он рассказал следующее:
— Я, мать игуменья, богатый купец. Торгую с Турцией и Персией. И случилось со мной вот какое дело. Соблазнился я большой прибылью, да и вбил свой капитал в два корабля, нагруженных всяким добром. Но через два дня после того, как корабли вышли в море, разыгралась страшная буря. Я был в полном отчаянии: погибнут корабли — и я сразу нищим сделаюсь, а легко ли это в мои годы? Всю жизнь работал, а тут вдруг с одного маху всего лишиться! В полном отчаянии метался я по городу, когда вдруг из вашего монастыря, мимо которого я проходил, не находя себе места, раздалось тихое пение. Меня повлекло в монастырскую церковь, я упал там в боковом приделе на пол и горячо взмолился к Пресвятой Богородице, чтобы она отвела от меня это несчастье. Я дал священный обет пожертвовать новый большой запрестольный образ, так как ваш уже потемнел, да и плоховат он. И что же — недавно мои корабли вернулись целыми и невредимыми! Капитан рассказал мне, что однажды им пришлось совсем уж плохо и они к смерти в холодных волнах готовились, но вдруг около них упало всякое волнение и корабли стрелой понеслись к цели. Вокруг вставали огромные валы, команда сама видела, как гибли другие суда, а около них бури словно и не бывало. Сверили время, и оказалось, что это случилось в тот самый час, когда я молился в вашем монастыре…
— Ах, ах, ах! — взволнованно закачала головой старушка-игуменья. — Чудо-то какое!
— Да, воистину великое чудо явила Пресвятая! Так вот, честная мать, и решил я как можно скорее исполнить данный мною обет. Прибыл сюда известный художник Краснов. Изволили слышать?
— Нет, батюшка, не слыхала такого…
— Как же! Большой художник! Наш Федор Андреевич свою кисть Господу посвятил и рисует только во славу Его. Так вот, кликнул я его к себе, рассказал, в чем дело, и попросил нарисовать образ, чтобы потом тайно послать в монастырь — «от неизвестного». Да вот что вышло: художник с большим удовольствием взялся бы за работу, да не с кого рисовать Пресвятую Деву!
— Ах, ах, грех какой! Да и то сказать — здешние молдаванки бесстыжестью самого нечистого с толку собьют, разве можно рисовать с них?!
— А вчера отправился художник к вам в церковь, чтобы сначала прикинуть, большое ли полотно потребуется. И увидал он у вас такую инокиню, что у него сразу сердце загорелось: если, говорит, писать Богоматерь, так только с нее!
— Кто же это такая, батюшка?
— Краснов навел справки — зовут ее сестрой Анастасией!
— Есть такая, и должна я тебе, батюшка, сказать, что хоть и недавно она у нас, а молитвенным рвением и благочестием светит среди нас, как звезда. Святая это женщина, батюшка, совсем святая!
— Ну, а по наружности она как? Я-то, признаться, не видал ее.
— Красивая она, очень красивая, да не грешной, дьявольской красотой, а возвышенной. Что-то в ней есть такое, что напоминает Казанскую Божью Матерь…
— Ну вот, видите, матушка! Только согласится ли она?
— Как же не согласиться святому делу послужить? Наш монастырь беден, хороших икон совсем нет. Да и раз Богоматерь явила такое чудо, так, значит, хочет Она, чтобы ты свой обет исполнил. А потом — раз я прикажу, так она супротив моего хотенья не пойдет. Это уж от меня зависит, а не от нее!