Аттила России
Шрифт:
— А вы, конечно, согласитесь?
— Соглашусь, но только чтобы художник рисовал ее в стенах монастыря, потому что к нему или в другое какое место я ее не отпущу.
Купец с сомнением покачал головой.
— Да где же здесь, в монастыре-то, рисовать? — сказал он. — Говорил я с художником и об этом — темно, говорит он, в келье-то!
— Зачем в келье? Можно в самой церкви!
— Тоже неудобно: там свет не так падает, как художнику нужно…
— Тоща чего же лучше — в трапезной, благословись, и начинайте! Там большие окна, света сколько хочешь — рисуй себе во славу Божию!
Минков —
— Да, света в трапезной-то достаточно, но для того, чтобы художник мог отдаться священному настроению, необходимо, чтобы никто и ничто не нарушало часов работы. А по трапезной будут ходить… Нет, вот что мне в голову пришло: лучше всего будет в ризнице — и светло, и просторно, и никто не помешает!
— Ну, что же — в ризнице, так в ризнице! — согласилась игуменья.
— Ну, а когда я могу прислать художника?
— Да когда тебе угодно будет, батюшка!
— В таком случае, завтра. Сначала он зарисует сестру Анастасию карандашом… Ну, так значит, решено?
Прямо из монастыря Минков отправился к Потемкину.
— Ну, что? — с нетерпением спросил его светлейший.
— Старая грымза попала-таки в западню! — весело ответил Минков. — Она сразу согласилась, но только потребовала, чтобы вашу цыганку рисовали в самом монастыре: «Не пущу, — говорит, — к художнику», да и только! Я и так и сяк… В келье тесно, в церкви света мало… Совсем она меня к стене приперла, предложив рисовать в трапезной. Мыслимое ли дело! Кругом монашки так и снуют! Кое-как я вывернулся и предложил рисовать в ризнице. На том и порешили…
— А ты думаешь, что в ризнице это удастся?
— Еще бы! Из ризницы ведет вторая маленькая дверь, через которую выход на небольшой дворик к самой ограде. А за оградой в этом месте поле. Наши люди должны частью остаться за оградой, а частью — перелезть и спрятаться во дворике…
— Дельно! Молодец, Спиридон! — Потемкин радостно потирал руки. — Ну, погоди, козочка! Погоди, ведьма! За все сочтемся завтра — оптом дешевле! Кликни-ка мне Свища, Спиридон, да вернись с ним. Обсудим, что и как завтра устроить.
Через несколько минут Минков привел в кабинет Свища.
Никто не узнал бы в высохшем, сморщенном старике прежнего удалого Свища. После того как Бодена своей стойкостью потрясла его и в ответ на его предложение бежать с ним вместе за границу презрительно отказалась, ее пленительный образ, ее черные, выразительные глаза все время стояли перед ним. Тогда еще, получив от Потемкина крупную награду, Свищ отправился — это было после сдачи Бодены ораниенбаумскому коменданту — прямо в кабак.
Но и водка не в состоянии была залить тоску впервые полюбившего сердца. Свищ пил, пил и пил, a образ Бодены с прежней яркостью дразнил его своей недостижимостью. Целый месяц беспробудно пропьянствовал
Из больницы Свищ вышел совсем другим человеком. Прежде он творил зло, не вдумываясь в сущность своих поступков, не будучи в состоянии дать им нравственную оценку: надо добывать средства, и все, что дает возможность жить припеваючи, то и хорошо. А теперь зло стало его стихией, он сознательно искал его. Прежде он не был жестоким, он просто не сентиментальничал. Но в редкие минуты просветления он был способен на хорошие порывы. Так, он когда-то верхом скакал за едой для больной Бодены, лежавшей у старой знахарки. Но теперь он радовался возможности помучить кого-нибудь, и если под руками не было человеческого «материала», то готов был терзать и мучить котят или щенков. Жизнь проходила между пьянством и жестокостью: или он валялся пьяный на кровати, или выискивал себе какую-нибудь жертву.
Болезнь, пьянство, годы сделали его неузнаваемым и внешне. Он съежился, высох, стал меньше ростом. Прежде он брился, теперь отпустил усы и бороду. Словом — это был совсем другой человек.
— Ну, Свищ, — сказал ему Потемкин, — тряхни-ка стариной, покажи, что ты — прежний молодец! Спиридон все наладил. Теперь остается и тебе сыграть свою роль. Он тебе рассказал, что они там с игуменьей порешили?
— Рассказал, ваша светлость!
— Что же ты скажешь?
— Скажу, ваша светлость, что завтра цыганка будет в вашей власти!
— А как ты думаешь, она тебя не узнает?
— Где узнать! Сколько времени прошло! Да и изменился я после болезни…
— Так-то оно так… Да, вот еще что: умеешь ли ты карандаш-то держать в руках? Хорошим же художником ты будешь, если карандаш не за тот конец возьмешь!
— Не извольте беспокоиться, ваша светлость, все будет в аккурате!
— Да смотри, не напейся заранее, а то двадцать семь шкур с тебя спущу! Потом, когда доставишь ее сюда, — пей сколько влезет. Но до этого… смотри. Ну, ступай!
IV
На другое утро художник Краснов-Свищ звонил у монастырских ворот и был сейчас же проведен в ризницу. Через некоторое время туда вошла Бодена в сопровождении молоденькой послушницы. Взглянув на художника, она вздрогнула и испуганно схватила послушницу за руку, словно боясь, что та убежит и оставит ее одну.
— Кто вы? — тревожно спросила она.
— Художник Краснов, прислан купцом Алексеевым.
— Я где-то уже видела вас… Давно, правда, но все-таки видела… Что-то в ваших чертах говорит мне об очень тяжелом времени… Но я не могу вспомнить…
— Мне кажется, что я тоже видел вас. Не звали ли вас в миру Марией Девятовой?
— Да.
— Ну, конечно! В таком случае мы встретились с вами один раз в доме вашего брата.
— Как? Вы знаете Гавриила?
— Еще бы! Мы с ним играли детьми еще в Казани…
— Вот как? Но ведь вы, должно быть, много старше его?
— Я старше, но немного. Меня состарили не годы, а болезнь и горе: я потерял любимую жену и дочь.
Бодена сочувственно посмотрела на говорившего. Ее тревога улеглась: имя Державина гарантировало ее, казалось, от дурной встречи.