Авантюрист
Шрифт:
— Вы интересный противник… Ещё.
Прикосновение карт приносило мне боль — будто кожа на пальцах стёрлась до мяса. Я узнавал их на ощупь — красные были теплее, чёрные холоднее… Тяжелее, легче… Неприметные чёрточки, помогающие опознать каждого из почти четырёх десятков поднявшихся на дыбы коней…
Я сдал.
И я твёрдо знал, что на руках у Варкронна нет полного «хоровода», — но он заявил «хоровод», и глаза его насмехались.
Кто-то, неуклюже проходивший мимо, задел меня за плечо; прикосновение показалось резким, как удар.
Шум. Звон посуды, чьи-то голоса,
Я вылетел из мира карт, как пробка вылетает из бутылки. Я выпал во внешний мир — как раз вовремя. Потому что игра не всегда ограничивается одними только нарисованными фигурками.
Вот она, горка «отбросов». Вот длинный острый локоть, будто невзначай касающийся выбывших из игры карт, едва заметное движение, словно Варкронну тесно на скамейке…
В следующую секунду кинжал, сам собой оказавшийся в моей руке, вонзился в столешницу — с изнаночной её стороны. Зеваки ничего не поняли и вздрогнули от глухого удара по дереву.
Я бил вслепую. Мог бы угодить и по руке, но попал по карте, теперь она пришпилена была к столу, прибита снизу, будто гвоздём.
Жизнь в обеденном зале шла своим чередом. За нашим столом стояла тишина; зеваки перешёптывались. Мы с Варкронном смотрели друг другу в глаза.
— Ты хорошо играешь, — сказал он наконец одними губами. — Видишь рубашки… Мог бы зарабатывать.
Я пожевал губами, будто собираясь плюнуть ему в лицо.
Крик «Шулер!» обходится дорого. И шулеру, и, бывает, кричавшему. Охочая до расправы толпа не всегда умеет разобрать, кто прав, а кто провокатор…
Варкронн скосил глаза на белобрысого — осторожно, будто боясь выпустить меня из поля зрения:
— Отдай.
Тот набычился. Поёрзал на табурете и передал мне под столом ворох подписанных Аланой бумаг — закладные…
И вся троица одновременно поднялась. Белобрысый подобрал счёты, Варкронн сгрёб со стола карты:
— Спасибо, господин Рекотарс, за доставленное удовольствие… Выигрыш ничего не стоит. Всего дороже азарт… Примите заверения в почтении.
И трое двинулись к двери, сопровождаемые недоумёнными взглядами, а я потихоньку, с усилием — надо же, нервы! — вытащил кинжал из столешницы.
Карта была пробита ровно посередине.
Как ни странно, происшествие с шулером не только не испортило наших с Аланой отношений — напротив, положило начало взаимопониманию. Когда я, пошатываясь, с пробитой картой в кармане, поднялся в её комнату, когда она, злая на весь мир и готовая к скандалу, обернулась ко мне от мутного гостиничного окна, когда я, не отводя взгляда, молча положил на столик её закладные расписки — да, эта минута стоила того, чтобы переиграть десяток шулеров. Или даже дюжину.
Мы тронулись в путь, и снова в молчании — однако всё теперь было по-другому. Молчание как разновидность беседы; Алана молча меня обожала, а я дремал, откинувшись на подушки, и в дрёме мне виделся родимый замок, неселенный тихой, скромной, до гроба любящей меня женой.
В замшевом мешочке над моей головой дремала книга «О магах». Я всё собирался открыть её где-нибудь на постоялом дворе, но никак не решался. Если я вычитаю там нечто способное оскорбить память Мага из Магов Дамира, то осложнятся не только отношения с Соллями, но и, вполне возможно, с мерзавцем Черно Да Скоро…
Хотя, по правде говоря, куда больше страшил меня чёрный замшевый мешочек. Я не хотел себе признаваться, но, для того чтобы сунуть туда руку, мне потребовалось бы всё моё мужество.
До родных земель оставалось несколько дней пути. Я уже узнавал знакомые места; погода стояла прозрачная и холодная, как ломтик льда, снега выпало чуть-чуть, будто для красоты, лошади бежали легко. Зима была свежая, едва наступившая, в ней было что-то от крахмальной сорочки с кружевным воротником; я жмурился, оглядывая из окна кареты всё её хрустящее великолепие, и Алана, видя мою радость, радовалась тоже.
От замка нас отделяли две ночёвки, когда на одном из постоялых дворов случилась знаменательная встреча.
Оборвыш стоял снаружи, у входа, кутался в женский платок и жалобным голосом просил: «Услужить господам, хоть лошадь почистить, хоть дырку зашить, всё за медную монетку». Молча удивившись, как хозяин гостиницы терпит под боком назойливого мальчишку, я прошёл было мимо, но в последний момент оглянулся.
Оборвыш, воодушевлённый моим вниманием, загнусавил живее:
— Господин, возьмите в услужение, всё умею, хоть лошадью править, хоть дырку зашить…
Почему-то ему казалось, что зашивание дырок есть главная и насущная потребность всех в мире господ.
Да, вид он имел скверный. Отощал, глаза ввалились; во время нашей последней встречи он выглядел тоже неважно, но всё-таки куда здоровее.
— Я ещё и петь могу, — пробормотал парнишка, умоляюще заглядывая мне в лицо. — Возьмите в услужение, добрый господин, не пожа…
Его глаза округлились. И он меня тоже узнал.
— Привет, — сказал я небрежно. — Кливи, или как тебя там…
Тощее личико болезненно сморщилось, будто Кливи Мельничонок собирался зарыдать.
— Это кто? — спросила за моей спиной Алана.
Кливи всхлипнул и протянул мне свои руки — ладонями вверх.
Обе ладони были в старых шрамах и в свежих пузырях. Как будто Кливи вот уже полгода ловил рыбу в кипятке.
Чужие монеты жгли его, будто огонь. Как, впрочем, и было сказано.
Ничего другого он не умел. Всякая честная работа, за которую он с горя брался, выходила ему боком; его гоняли и били, с голодухи он снова принимался воровать, обматывал руки тряпками и даже однажды купил себе кожаные перчатки. Ничего не помогало; всякий раз, когда его рука касалась чужого кошелька, он едва удерживал крик боли, и, даже если везло, неделю после этого не мог «верите — даже справить по-человечески нужду». Руки покрылись ожогами — работник из него стал совсем уже никудышный, никто его не нанимал, никому он не был нужен, он зарабатывал жалобными песнями на ярмарках, но, во-первых, народ нынче на жалобное не падок, а во-вторых, его снова стали гонять, потому что разрешения «на нищенство» у него нету…