Авантюрист
Шрифт:
Служанка, подавшая мне выпить, казалась несчастной и измождённой. Уже расплачиваясь, я невольно взглянул ей в лицо и не поверил глазам. Прошло чуть больше полугода; женщина, походившая прежде на тугое яблоко, смахивала теперь на помятый мочёный помидор. Странно, что она не узнала меня сразу же; в какой-то момент я испугался, что и сам трагически изменился за эти полгода, но почти сразу же понял, что бедная женщина попросту не смотрит на лица посетителей. Испуганно опускает глаза.
— Тиса, — позвал я негромко.
Тиса Матрасница содрогнулась. Встретилась со мной глазами; побледнела и закусила губу.
— Несладко? — спросил я одними
Она отвернулась:
— Так и вам… несладко, думаю. Про разбойника-то слыхали… что с ним сделалось. В нужнике, говорят, утонул…
— А мне сказали — в луже, — сказал я разочарованно.
Она всхлипнула; мне потребовалось несколько секунд, чтобы принять решение.
— Тиса… не хнычь. Дело есть.
За время, прошедшее после приговора, она успела перепробовать множество занятий. Репутация доступной женщины сыграла с ней злую шутку — все, к кому она только ни нанималась, будь то лавочник, разносчик или мясник, считали себя вправе попользоваться ею, как своей собственностью; между тем приговор Судьи оставался в силе, и ласки любого мужчины, как и следовало ожидать, причиняли ей страдания. Она не могла удержаться ни на одном месте — каждый новый хозяин вскоре выгонял её, потому что, ополоумев от боли, она вела себя с ним недостаточно нежно. Наконец, она прибилась в трактир у дороги — здесь всем распоряжалась грозная хозяйка, а муж её был подкаблучником, слабым к тому же и по мужской части. Тиса жила в относительном довольстве — если не принимать во внимание жёсткий тюфяк, скудную еду и притеснения трактирщицы; впрочем, больше всего Тиса страдала именно из-за своего вынужденного целомудрия. О чём мне, как товарищу по несчастью, и поведала.
Мне стоило трудов сдержать охватившую меня лихорадку. Сегодня ночью, и не позже, предстояло окончательно разобраться, где кончается власть и где начинается сила. Как там говорила в своё время бедная Тиса? «Проверить, есть ли призраку власть»?
Я рассказал ей о могущественном маге, который с лёгкостью может избавить от приговора Судьи, и в пример привёл Кливи; глаза Матрасницы раскрылись, на минуту приобретя прежнюю голубизну, глубину и наивность. О том, что Кливи в конце концов угодил на каторгу, я ей рассказывать не стал; о себе сказал мимоходом, что, конечно же, годовщину Судной ночи я отпраздную в компании друзей и ничего со мной не случится. Матрасница уже глотала слёзы, готовая умолять меня о милости, когда я сам предложил ей испытание. Волшебник-де дал мне магическую вещь, и она, вполне возможно, защитит от приговора того, кто её носит; Тиса часто задышала и дрожащим голосом согласилась.
Тем временем трактирщица, недовольная, уже сверкала глазами с порога кухни; нерадивая служанка, заболтавшаяся с посетителем, втянула голову в плечи и шмыгнула прочь, как мышка. Я судорожно сжал под столом и без того стиснутые пальцы.
…Естественно было бы, если бы на роль «испытателя» решился я сам; при одной мысли об этом мне делалось дурно. Не то чтобы я был столь щепетилен, но Тиса Матрасница…
Я уныло сидел за столиком, и, вольно или не вольно, но на память мне пришли все женщины, вызывавшие когда-либо мой интерес. Вспоминая их одну за другой, я не мог не признать, что обладаю хорошим вкусом. Все, кого я когда-либо любил, были исключительно пикантны.
Побочным эффектом моих воспоминаний стала незапланированная реакция плоти: я вспомнил, что вот уже полгода не прикасался к женщине.
А вместе с тем бок о бок со мной путешествует моя законная жена.
После ужина Танталь сообщила, будто бы небрежно:
— Ночуем по-королевски. Я заставила Бариана раскошелиться. Снял, вообрази, три первоклассные комнаты! Кстати, я давно хотела поговорить с Динкой, мне ей надо кое-что… ты видишь, она ревнует.
Я прекрасно понимал, что дело не в Динкиной ревности. Танталь хотела, чтобы у нас с женой наконец-то был достойный ночлег.
Дело близилось к ночи. Алана давно поднялась в номер, а я всё сидел за столиком, и пальцы мои нервно теребили серебряную булавку. Постоялый двор притих, и удалилась на покой грозная хозяйка — когда Тиса, дрожащая, с лихорадочно горящими щеками, сообщила мне, что «обо всём договорено».
Слава Небу. Бедняга не разучилась ещё привлекать мужчин; глядя в её горящие глаза, я на секунду испугался — а удастся ли получить булавку назад?! В случае удачи, разумеется. А что, если она откажется отдать магическую вещь по доброй воле, ведь, как мы знаем, ни властью, ни даже грубой силой булавку с носителя не снять…
— Как же в постели-то, куда прицепить её? — поинтересовалась практичная Матрасница, вертя в пальцах подарок Дамира. — Больно здоровая…
— Твои заботы, — сказал я ласково. — Учти только — если потеряешь, господин маг сам за ней явится, так что береги…
Тиса вздрогнула и судорожно сглотнула слюну.
Алана стояла у окна и смотрела на изморозь. Я тихонько позвал её; обернувшееся ко мне лицо на мгновение напомнило мне холодную переднюю Чонотаксова дома — то же детское, обиженное выражение…
— Ты чем-то огорчена?
Она покачала головой:
— Нет… Но вот узоры на стекле. Я смотрю… странно. Иногда мне кажется, что я не в комнате стою, а снаружи и заглядываю в окно, а там…
Она замолчала.
— Что там? — спросил я, подбрасывая топлива в камин.
— А там смотрит человек, — пробормотала Алана, глядя в заиндевевшее стекло. — Улыбается… Это Черно. Он на нас смотрит.
— Ерунда, — отозвался я не очень уверенно. — Зачем же тогда весь маскарад? Мы ведь далеко уехали, страшно далеко, он не дотянется…
— Разве? — печально удивилась Алана.
Я вспомнил, как рука Черно Да Скоро дотягивалась до меня в самом городе. Правда, тогда при мне был коварный замшевый мешочек…
— У него нет над нами власти, — сказал я твёрдо, как только мог.
— Пусть Танталь с ним не ходит, — попросила Алана жалобно.
Лицо её разом сделалось белым, будто снег за окном; с трудом оторвавшись от подоконника, она устало побрела к кровати, опустилась на край, и в свете камина я разглядел, что глаза у неё влажные.
— Что ты… Она не пойдёт. Она и так не пойдёт, не собирается, но, если ты хочешь, я ей скажу…
— Пусть не ходит. — Пальцы Аланы комкали уголок простыни. — Пусть… не надо. Там страшно… Мне всё время кажется, что я ещё не вернулась. Что я там… останусь…
— Алана, что ты!..
Я сел рядом, обнял дрожащие плечи. Погладил спутавшиеся волосы:
— Что ты, мы тебя больше не отпустим… Туда. И вообще никуда, мы будем вместе… Мы…
Она пахла ребёнком. Она и была ребёнок, усталый, напуганный, ослабевший; нежно бормоча, успокоительно поглаживая, я потихоньку снимал с неё одежду, а собственная плоть моя рвалась из оков, колотила в уши бешеными толчками крови, подхлёстывала и торопила, в то время как торопиться было ну никак нельзя…