Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну»
Шрифт:
Важнее было другое: дружба и покровительство Лестока, который прочил своего протеже на место Бестужева [690] . Летом 1743 г. С. К. Нарышкина вызывают из Лондона в Петербург [691] . Французский посол д’Аллион доносит в Версаль в связи с делом Лопухина, что Лесток и Брюммер намереваются поставить во главе русского правительства генерала Румянцева и дипломатов Нарышкина и Кантемира [692] . В Версале благосклонно отнеслись к этой новости, рассчитывая, что Нарышкин будет проводить скорее профранцузскую, чем проанглийскую политику. Когда план потерпел неудачу, пошли слухи, что императрица решила сделать Нарышкина президентом Академии Наук. Весть об этом попала даже в немецкую печать. Князь Антиох Кантемир писал из Парижа графу М. И. Воронцову: «Ведомость о Семене Кириловиче меня весьма возвеселила, и надеюсь, что под его осмотром науки у нас пойдут в лучший путь, чем до сих пор шли» [693] .
690
2 апреля 1743 г. д’Аллион доносит об этом из Петербурга. — СбРИО. Т. 100. С. 536. В 1742–1743 гг. Нарышкин в письмах к М. И. Воронцову предлагает ему заключить дружеский союз, особо подчеркивая их отношения с Лестоком: «наш древний благодетель и приятель», «общий почтеннейший приятель, а мой особливый патрон» (АВ. Т. 2. С. 567, 570).
691
Решение об отзыве было принято в марте 1743 г., указ КИД представлен императрице 20 июня 1743 г. (АВ. Т. 4. С. 244, 271). После отъезда из Англии Нарышкин задержался в Германии. В июле-сентябре 1743 он посылал императрице донесения из Франкфурта и Вормса.
692
Д’Аллион к Амело, СПб, 30 июля и 13 августа 1743 г. — СбРИО. Т. 105. С. 50, 61.
693
Париж, 1 (12) января 1744 г. — АВ. Т. 1. С. 383; Русский биографический словарь. СПб, 1914. Т. Нааке-Накенский — Николай Николаевич. С. 97.
12 апреля 1744 г. Иоганн Даниил Шумахер, советник канцелярии Академии, написал Нарышкину льстивое послание, уверяя: «Академия разорена — это правда, но ей необходим такой человек, как вы, таких же превосходных качеств, знаменитый родом, любящий литературу, искусства и науки, который бы имел вес при дворе, чтобы восстановить Академию и возвратить ей прежний блеск» [694] .
В конце января 1744 г. Лесток и Брюммер отправляют С. К. Нарышкина в Ригу — встретить на границе принцессу Иоанну Елизавету Ангальт-Цербстскую вместе с дочерью, будущей императрицей, и вручить ей конфиденциальное послание [695] . Он познакомился с ними еще раньше, в Гамбурге, как пишет Екатерина II в мемуарах [696] .
694
Пекарский П.История Императорской Академии Наук. СПб: АН, 1870. Т. 1. С. 43.
695
Торжественная встреча состоялась 26 января (6 февраля) 1744 г. — Бильбасов В. А.История Екатерины Второй. СПб: И. Н. Скороходов, 1890. Т. 2. С. 48–51; Иоанна Елизавета Ангальт-Цербстская описывает оказанный ей прием в письмах к своей тетке Марии Елизавете, аббатисе Кведленбургской. — СбРИО. Т. 7. С. 10–17.
696
«Mr Nariskin qui nous accompagnoit et que j’avois beaucoup connu `a Hambourg». — Сочинения императрицы Екатерины II. СПб: АН, 1907. Т. 12. С. 36. По всей видимости, в октябре-ноябре 1743 г. — ср. письмо Нарышкина к М. И. Воронцову, Гамбург, 21 октября (1 ноября) 1743. — АВ. Т. 2. С. 570–571. София Августа часто жила в Гамбурге у своей бабушки, вдовы принца епископа Любекского. — Бильбасов В. А.Указ. соч. С. 9.
Итак, С. К. Нарышкин приглашает французского ученого на должность секретаря, и тот в начале лета 1744 г. выезжает из Голландии в Россию. Видимо, папская дипломатия воспользовалась возможностью получать регулярные донесения от человека, приближенного к одному из первых сановников России («вам понятно, что нарушаю я правила не оттого, что забыл, сколь многим вам обязан») [697] . Не исключено, что были и другие негласные поручения, ибо автор письма настойчиво подчеркивает, что политикой не интересуется. Но преподнести царской семье присланные из Рима особо тонкие перчатки, как он намеревался, значило угодить обеим сторонам. Его маршрут и круг знакомств (Франция — Рим — Голландия) весьма напоминают путь аббата Жюбе, бежавшего из Парижа в Голландию, оплот янсенизма, а перед поездкой в Россию посетившего Рим. Заинтересовал наш ученый и французских дипломатов. Но именно в этот момент, когда французский и прусский двор ожидают благоприятных для себя перемен в России, Бестужев одерживает решающую победу над маркизом де ла Шетарди, представив Елизавете Петровне выдержки из его донесений. 6 (17) июня 1744 г., в тот момент, когда французский литератор проезжает Берлин, из России высылают маркиза де ла Шетарди. Дипломату уже не суждено было получить депешу от маркиза де Валори, перехваченную русской почтой, где, в частности, говорится: «Шевалиер Константин перед некоторым времянем через сей город в Россию проехал, будучи выписан господином Нарышкиным, дабы секретарем при нем быть; он мне весьма разумным молодцом показался» («Перевод с письма маркиза Валория к Шетардию из Берлина от 27 июня 1744 г., которого оригинал на руках имеется») [698] .
697
На первой странице в левом верхнем углу помечено «№ 2», но в деле нет ни первого, ни последующих писем. Доставку их оплачивал адресат: «доставка писем слишком дорога, чтобы получатель оплачивал их впустую».
698
АВ. Т. 1. С. 627. Ги Луи Анри, маркиз де Валори (1692–1774), французский чрезвычайный посланник в Берлине (1739–1748, 1749–1750, 1756), генерал-лейтенант (1748).
28 июня (9 июля) 1744 г. София Августа проходит обряд православного крещения и нарекается Екатериной Алексеевной; на другой день ее обручают с Петром Федоровичем, и она получает титул великой княгини. В августе 1744 г. Елизавета Петровна принуждает княгиню Долгорукую публично отречься от католицизма; папский престол вынужден надолго забыть о распространении своего влияния в России.
30 ноября 1744 г. Нарышкина назначают гофмаршалом ко двору великого князя с чином генерал-лейтенанта, 18 декабря награждают орденом Александра Невского. Семен Кириллович не нуждается более во французском ученом, который должен был помочь ему руководить наукой. В 1746 г. президентом Академии делают графа К. Г. Разумовского, младшего брата фаворита императрицы [699] .
699
В дальнейшем Нарышкин отходит на второй план, сохранив репутацию первого щеголя. Он живет богато, держит домашний театр и оркестр роговой музыки, выписывает лошадей и кареты из Лондона, французские книжные новинки из Парижа и Гааги, привечает иностранцев. Когда в 1756 г. шевалье Дуглас приедет налаживать отношения с Россией, он также обратится к Нарышкину. В 1757 г. его производят в генерал-аншефы, он становится обер-егермейстером. В 1765 г. Джакомо Казанова и Билиштейн сводят знакомство с ним и его женой Марией Павловной, урожденной Балк-Полевой. Нарышкин был видным масоном, единственным русским членом-учредителем ложи Аполлон (1771) — Bakounine Т.R'epertoire biographique des francs-macons russes. Paris: Institut d’'etudes slaves, 1967. P. 359.
После бракосочетания Екатерины Алексеевны и Петра Федоровича, 21 августа (1 сентября) 1745 г., императрица приказывает покинуть Россию принцессе Ангальт-Цербстской, скомпрометированной связями с прусским двором; вслед за ней уезжает Брюммер, влияние Лестока ослабевает, а еще через три года он отправится в ссылку в Сибирь.
Константен оказался в России не у дел, и письмо явственна передает противоречивость его положения. Видно, что человек он образованный, уже не молодой («в мои годы остается только тяжело вздыхать»), из родовитой, но небогатой семьи. Хотя у него есть свой слуга, путешествует он вместе с обозом. Человек он светский, рассуждает о дворах, которые посетил, переписывается с кардиналом, но при этом именует себя «земляным червем» (характерная черта авантюристов: уничижение паче гордости). Константен бережет бумагу, пишет на полях, а полстраницы тратит на шутливое обоснование того, почему не может соблюдать правила эпистолярного этикета. У него изящный слог, отменная точность описаний и явная склонность к литературной игре. Эпизод с ночными туфлями напоминает о романах «Канапе огненного цвета» Фужере де Монброна (1741) и «Софа» Кребийона-сына (1742), которые ввели в моду истории, рассказанные неодушевленными предметами, свидетелями галантных сцен («Нескромные сокровища» Дидро появятся позже, в 1748 г.). В качестве приложения к письму француз посылает в Рим «каббалистический хронограф на 1745». Разумеется, это шутка, но она, возможно, отражает склонность Константена не только к игре буквами и цифрами, но и к мистическим штудиям.
Горький опыт маркиза де ла Шетарди не пропал даром: зная, что письмо будет перлюстрировано, автор не называет ни одного имени и старательно подчеркивает, что не интересуется делами государственными и политическими. Он хвалит императрицу и двор, явно обращаясь к русским почтовым служащим и высокому начальству. Возможно, отчасти поэтому путевые заметки Константена выгодно отличаются от других сочинений благожелательным отношением к русским.
Он пишет о людях изобретательных, ловких и сметливых в большинстве своем. Не «бесконечную грубость» и дикость рисует он [700] , а недостаток воспитания, искупаемый, впрочем, гостеприимством. И тем не менее, реальное письмо весьма показательно с культурно-исторической точки зрения: на четырех страницах в нем в концентрированном виде предстают все устойчивые мотивы описания России как северной державы. Все женщины, начиная с императрицы, красивы и привлекательны; мужчины тверды, как железо. Климат суровый, но здоровый, в стране нет ни калек, ни больных. В полуденных краях светит солнце, в цивилизованном мире — лампы и свечи, а здесь снег и огонь освещают царство зимы и вечной ночи [701] . Чужеземец больше страдает в России от жары и дыма, чем от холода. При этом рассказчик отказывается от крестьянской пиши, у него свой хлеб, вино и говядина, которую он велит поджарить, как бы подразумевая, что местные жители едят сырое мясо. Подобные мотивы возникают под пером многих путешественников: шевалье д’Эон уверял, что «нет никакой возможности уберечься от того, чтобы тебя не испекли живьем в русских домах, а при дворе поджаривают людей сильнее, чем где бы то ни было» [702] . «Московия — страна не холода, как обычно воображают, а огня и дыма, — писал Франческо Локателли. — Нет почти ни одного дома, где жара была бы выносимой, что зимой, что летом» [703] . Печь предстает как центр дома, опора крестьянского мира: «московские саламандры не только проводят свою жизнь в огне, но в нем едят, спят, отправляют все свои потребности» [704] . Константен поочередно делит жилье с кормящей матерью, с новобрачными и с покойником, с любовью и смертью (Эрос и Танатос).
700
До начала XVIII в. иностранные путешественники в большинстве своем описывают Россию как варварскую страну. См.: Mervaud М., Roberti J. Cl.Une infinie brutalit'e. L’image de la Russie dans la France des XVI еet XVII еsi`ecles. Paris: Institut d’'etudes slaves, 1991.
701
В первой главе «Истории Карла XII» (1732) Вольтер именно так описывает Швецию: это страна, где летнюю жару резко сменяет мороз, где зима длится девять месяцев, где луна и снег освещают долгую зимнюю ночь и потому «в Швеции ночью путешествуют как днем», где суровый климат укрепляет здоровье людей, если только они не разрушают его неумеренным потреблением спиртных напитков. — Voltaire.Histoire de Charles XII. Paris: Gamier-Flammarion, 1968. P. 33.
702
Lettres, m'emoires et n'egociations particuli`eres du chevalier d’ 'Eon. Londres, 1764. P. III (note).
703
Locatelli F.Lettres moscovites. K"ontgsberg, 1736. P. 287.
704
Locatelli F.Op. cit. P. 70.
Описание трапезы Константена в курной избе напоминает рассказ о любой «варварской» северной стране, увиденной французами, например, Англии, как в сатирическом романе Лезюира и Лувеля «Европейские дикари» (1760): «Выбравшись из жалкой своей повозки, они вошли в темную таверну, где воздух был столь же тяжелый, как кормившиеся там англичане; то здесь, то там слабые огоньки едва пробивались сквозь дым от трубок и угля; отряд курильщиков, сгрудившись возле печки, грустно цедил из кувшина желтоватое пойло; в другом углу на грязных столах человекоподобные существа пожирали огромные куски полусырой говядины, казалось, вовсе не подозревая о существовании хлеба» [705] . Авторы рисуют Англию как страну смерти, где любовные истории кончаются самоубийством, законы не исполняются, а каждый житель или приезжий рискует оказаться в тюрьме по вздорному обвинению [706] .
705
Lesuire R. M. et Louvel.Les Sauvages de l’Europe. Berlin, 1760. P. 20.
706
См. выше об образе России как авторитарной страны, управляемой страхом — гл. 3.7 (в файле — глава 3, раздел «Как преуспеть в России. Казанова». — прим. верст.
В избе, как ее описывает Константен, нет ни перегородок, ни постелей, нет отдельного пространства для еды и для любви, ничто не разделяет членов семьи и не отделяет их от чужеземцев, которым они вынуждены оказывать гостеприимство. Напротив, для иностранцев повозка становится передвижным домом, колыбелью — кибитка для Константена, дормез для Казановы [707] .
Нам не удалось точно определить, кем был талантливый, но незадачливый секретарь Нарышкина. Во Франции несколько дворянских семей носило фамилию Константен: одна обосновалась в Арле [708] , другая в Анжу, где они были великими прево [709] . Наиболее вероятной кандидатурой представляется юрист и литератор Клод Франсуа Константен де Маньи (1693–1764). Он родился в Савойе, в семье, получившей дворянство в 1560 г. Герб: на лазоревом поле золотой олень, проходящий перед вырванным дубом, девиз: «В надежде на лучшее довольствуюсь настоящим» [710] . Двоюродный дед, Бонифаций Константен, был видным иезуитом и богословом. В роду было немало священников, в том числе младший брат Клода Франсуа, кюре Шарль Жан Батист Константен [711] ; два других брата выбрали военную карьеру.
707
«Сунув в дормез перину и одеяла, улегся вместе с Вальвильшей, коя сочла сей способ путешествовать столь же приятным, сколь комичным, ибо мы положительно улеглись в постель. На другой день мы остановились в Копорье пообедать, имея в карете изрядный запас провизии и доброго вина» (ИМЖ, 595).
708
Dictionnaire de la Noblesse, 'ed. De La Chenaye-Desbois et Badier, 3e 'ed. Paris: Schlesinger, 1863–1876. T. 6. P. 146–147.
709
Joubert A.Une famille de grands pr'ev^ots d’Anjou aux XVII' et XVIII еsi`ecles. Les Constantin, seigneurs de Varennes et de la Lorie, d’apr`es les archives in'edites du ch^ateau de la Lorie. Angers: Germain et Grassin, 1890.
710
Foras E. A. de.Armorial et Nobiliaire de l’Ancien Duch'e de Savoie. Grenoble: E. Allier. T. 2, 1878. P. 153–156; Jougla de Morenus H.Grand Armorial de France. Paris,1835 [R'eimpr. 1975]. T. 3. P. 38.
711
Rebord Ch.
Клод Франсуа Константен де Маньи, прозванный Хромым бесом за переменчивый нрав и желчный ум, блестяще окончил университет в Лёвене, где в 1719 г. стал лиценциатом права [712] . Благодаря покровительству принца Евгения Савойского, которому Константен посвятил свою диссертацию, король Виктор-Амедей II предложил ему кафедру права в университете в Турине. Но его больше привлекала литературная карьера, и он посылает в «Мериор де Франс» рассуждения о поэзии. В 1726 г. Константен приезжает завоевывать Париж, где поступает на службу к маршалу д’Эстре, губернатору Бретани. Тот увозит его с собой в Ренн и делает своим секретарем и библиотекарем. В 1729 г. Константен публикует «Критические рассуждения о „Потерянном рае“ Мильтона». Тихая жизнь в провинции тяготит его, и он бросает службу. Далее следы его теряются. В 1742 г. в Гааге у издателя ван Доля печатается газета «Эхо правды» (L’'Echo de la v'erit'e), служащая продолжением «Военной и ученой Паллады» (Pallas guerri`ere et savante). Экземпляры обеих газет не обнаружены [713] , А. Чиоранеско считает их автором Константена де Маньи, но дает иное заглавие и иную дату [714] . Далее наш савояр становится библиотекарем короля польского Августа III и живет при его дворе в Дрездене. В 1754 г., в шестьдесят лет, он женится и тотчас раскаивается в содеянном, о чем свидетельствуют его стихи и посвященная браку главка «раскаяние» из сборника моральных рассуждений «Олья, мешанка или смесь различных блюд» (1755) [715] . На старости лет Константен возвращается на родину, безуспешно пытается создать в Лозанне учебное заведение для глухонемых, ибо его внебрачный сын поражен этим недугом. Несколько лет он странствует без цели и кончает свои дни в Страсбурге.
712
Grillet J. L.Dictionnaire historique, litt'eraire et statistique des d'epartemens du Mont-Blanc et du L'eman, contenant l’Histoire ancienne et moderne de la Savoie. ChamЬ'ery: J. F. Puhod, 1807. T. 3. P. 188–191; Larousse P.Grand dictionnaire universel du XIX еsi`ecle. [Paris, 1866–1869]. Genive; Paris: Slatkine, 1982. T. 4. Part 2. P. 1020; Dictionnaire de biographie francaise. Paris: Letouzey et An'e, 1961. T. 9. P. 518.
713
Dictionnaire des joumaux, 'ed. J. Sgard. Paris: Universitaset Oxford, Voltaire Foundation, 1991. T. 1. P. 341.
714
Cioranesco A.Bibliographie de la litt'erature francaise du XVIII еsi`ecle. Paris: 'Ed. du C.N.R.S., 1969. Т. 1, n°21077 (OEuvres diverses de M. le chevalier C.de M., contenant Pallas guerri`ere et savante, et L’'Ecole de la v'erit'e, ouvrages p'eriodiqes. La Haye, 1748).
715
La O"ille, m'elange ou assemblage de divers mets pour tous les go^uts par un vieux cuisinier gaulois, `a Constantinople [Li`ege], l’an de l’`ere chretienne 1755, de l’hegire 1233.
О том, что Константен де Маньи ездил в Россию, не упоминает ни один из его биографов, никак не заполняя пробел между 1726 г. и 1754 г. Но мы видели выше немало примеров того, как французские и итальянские авантюристы, не снискав успеха в Петербурге, на обратном пути ищут счастья в Польше. А Константену, секретарю Нарышкина, незачем было задерживаться в северной столице.
№ 2 Санкт-Петербург, 21 января 1745 по ст. стилю.
Расстояние слишком велико, а оказии слишком редки, не говоря о прочих обстоятельствах, чтобы я рабски соблюдал титулатуру и словесные обороты, выдерживал поля, предписанные эпистолярным этикетом. Я полагаю, что в том нуждаются те, кто мог бы оспорить старшинство или посчитаться саном; но я столь ничтожный червь земной в сравнении с В. Пр-вом, что вам понятно, что нарушаю я правила не от того, что забыл, сколь многим вам обязан, и что уважение к вам глубоко запечатлено в моем сердце. Я знаю, что письма, наполненные любезностями, краткими быть не могут; но когда пишешь пустяки, изводишь бумагу без счета; доставка писем слишком дорога, чтобы получатель оплачивал их попусту. Я наконец воротился в Петербург [716] , все в беспорядке, сундуки еще на распакованы. По-прежнему я живу у вельможи, который меня вызвал, и по-прежнему нахожусь в неведении, на какую именно должность меня пригласили, тем паче, что он сам недавно был произведен в Гофмаршалы двора, каковое звание вовсе не сочетается со званием президента Академии, которым, казалось, он уже был облечен, когда я уезжал из Голландии.
Все дворы, которые я повидал, многим между собой разнятся; но всегда есть нечто сходное, благодаря чему Двор повсюду Двор. Этот, в частности, блестящий и великолепный, Императрица — само изящество и любезность, и тот, кто пожелает произнести ей хвалу, может не бояться прослыть льстецом [717] . Я не вдаюсь в дела государственные и политические, не мое это дело и не мое призвание; я вовсе не осведомлен о том, что происходит здесь да и в иных краях, крайне редко читая Газету.
Путешествие мое заняло две недели, поскольку я был вместе с экипажами и частью слуг Гофмаршала. А если ехать на почтовых, дорога занимает два с половиной дня или даже меньше [718] . У меня был всего один слуга, который немного понимал местный язык. Моя повозка — это сани, нечто вроде постели или большой колыбели, положенной на лыжу [719] , т. е. без колес. Едут ночью как днем, от снега всегда исходит какой-то свет; отсюда до Москвы 734 версты или местных мили. Утверждают, что на одну французскую милю их приходится три; я бы сказал, что 4 [720] . Через каждую версту стоит большой и высокий столб с цифрой, отмечающей версты. Дорога хорошая, широкая, повсюду гладкая; хотя кое-где есть дурные участки, но снег почти все выровнял; если ехать отсюда, думаю, будет более 150 верст вовсе прямой дороги. От одного города до другого по обеим сторонам посажены молодые сосны, с небольшими промежутками, почти как у нас на шествии в Вербное воскресенье. На дороге нет ни одного постоялого двора; мы располагаемся в домах у крестьян, которые обязаны нас принимать; дом целиком деревянный, из больших бревен, обтесанных только там, где они соединяются, стыки проконопачены мхом. Дом состоит из одной комнаты, где помешается все хозяйство. Только в одном не было малых детей, во всех остальных их по меньшей мере четверо или пятеро. Что за плодовитый народ! Дети все как на подбор красивые, но с возрастом отчасти дурнеют; вы решите, что я преувеличиваю, если я опишу их натуру: по мне, люди и лошади в этой стране сделаны из железа, так переносят они тяготы и усталость; сердце обрывается, как видишь, что они едят черный хлеб, хуже чем вестфальский помпернихель; но при этом он хорош и питателен, раз все им кормятся и чувствуют себя изрядно; здесь, особенно в деревне, очень мало больных, а увечных я других не видел, кроме тех, кого покалечило на войне. За их вычетом, нет ни хромых, ни кривых, ни горбатых; люди они по большей части сметливые и ловкие, и делают дурно только то, чего в глаза не видели; дом строят целиком из дерева, обходясь одним топором; они почти не знают других плотницких инструментов. Как правило, у них хороший природный ум, но многое нужно, чтобы его развить; старые женщины чудовищно уродливы, тогда как молодые, напротив, красивы, я бы сказал — красивы и привлекательны, почти у всех большие черные глаза, белая кожа [721] , многие пудрятся; я видел летом на улицах женщин без чулок и туфель, но напудренных и нарумяненных; мушки в такой моде, как нигде: до 7–8–9 и 10. Даже мужчины их налепляют.
Но вернемся к моему путешествию: когда я входил в комнату, то если было холодно, подкладывали дров в печь, именно в печь, а не плиту, в ней пекут хлеб и готовят еду; если нет трубы, то дым расстилается по всей комнате; он выходит понемногу через какую-нибудь дыру, проделанную над дверью и тогда, чтобы передвигаться по комнате, нагибаются, сообразуясь с высотой дымового столба; на уровне моей головы он был гуще любой тучи и держался стойко; сидя, я едва касался его головой; стоять я не мог, а лежа я ничего не чувствовал и развлекался, любуясь клубами дыма [722] . У меня был хороший хлеб, хорошее вино и хорошая говядина, которую я сам жарил, то есть следил за тем, как жарили. Когда дым выходит, дверь затворяют, печь оставляют открытой, и в комнате изрядно натоплено, но какая жара! какой пар! Когда входят в дом, то сперва смотрят в самый приметный угол, ищут глазами образ Бога, Пречистой девы или какого-нибудь святого. Ему бьют земной поклон, крестятся 4 или 5 раз, кланяясь при этом, потом приветствуют компанию, говорят и делают то, за чем пришли, а уходя, все повторяют заново, и так во всех домах и во всех комнатах. Насколько я видел, они очень набожны — я говорю о крестьянах, живущих вдоль дороги. Кроватей вовсе нет, расстилают на полу немного соломы или сена, и все спят вповалку, вместе со мной было 14 или 15 человек, молодая женщина, кормившая ребенка грудью, и молодая служанка; мой матрас клали на широкую лавку, идущую вдоль всей комнаты, и мое место было обычно под образами, как самое лучшее, со мной были свечи: крестьянам не знакомы ни они, ни лампы; они светят себе длинными деревянными щепками, очень сухими, которые хорошо горят, их втыкают в какую-нибудь щель в стене, и пока огонь бежит по деревяшке, уголь падает на пол посреди сена и соломы, я без устали восторгался добротой божественного провидения: уголь тотчас тухнет, остывает и чернеет, он не мог бы воспламенить ни порох, ни серу, ни даже трут; а иначе судите сами, какой опасности подвергались бы все эти деревянные дома.
Одну ночь я провел в комнате, где неподалеку от меня на соломе лежал мертвец; его вежливо оттащили подальше. Хорошая компания!
Но на другой день я был с лихвой вознагражден, ибо там было двое новобрачных, которых днем поженили; они принуждены были уступить мне почетную лавку и устроились, как могли, на полу перед ней. Вся комната была полна моими людьми, да еще хозяева дома; мой дурак-слуга оставил мои домашние туфли на полу, и они оказались в соломе под новобрачными. Когда мою свечу и лучину погасили, то я не мог разобрать, о чем говорили рядом со мной, ибо говорили мало, но я понял, что они мстят моим туфлям за то, что мне отдали лучшее место; правду сказать, я столько раз слышал, как пищат мои бедные туфли, что сбился со счета, мне было жалко их, и я уехал в три часа утра. Будь я в другом возрасте, то не преминул бы порасспросить мои бедные туфли, изрядно помятые; но в мои годы остается только тяжело вздыхать. В другой раз напишу о другом.
У меня не осталось бумаги, чтобы попросить В. Пр-во о милости, за которую я буду вам крайне признателен, если еще не поздно и если вы изыщете к тому способ, когда от Ливорно отправятся сюда корабли, ибо это, на мой взгляд, самое удобное средство сообщения; речь идет о дюжине тонких перчаток, помещающихся в орех; я слышал, что их делают в Риме, но, кажется, только для женщин; иначе я попросил бы пару для Е. И. Высочества великого князя; остальные я желал бы вручить Е. И. В., Е. И. Высочеству великой княгине и Е. Высочеству принцессе-матери.
Все еще в таком беспорядке, что у меня нет печатки, и я пользуюсь головкой от часов [723] .
716
15 декабря 1744 г. двор отправляется из Москвы в Петербург. На полдороге, 20 декабря, великий князь Петр Федорович заболевает оспой. Екатерина Алексеевна приезжает 24 декабря в столицу, а императрица проводит шесть недель в Хотилове с больным племянником. 26 января 1745 г. они прибывают в Царское Село, а в начале февраля — в Петербург — Бильбасов В. А.Указ. соч. С. 141.
717
Екатерина II, вспоминая о своей встрече с Елизаветой Петровной в 1744 г., писала, что всякий, кто видел ее впервые, непременно поражался ее красотой и величественным обликом (Сочинения императрицы Екатерины II. Т. 12. С. 36). Через двенадцать лет шевалье д’Эон подробно описывал в донесении роскошь русского двора, «который по праву может считаться одним из самых больших и блестящих в Европе» (13 (24) августа 1756. — BNF, n.a.fr., 23975. Fol. 66–68.
718
От Москвы до Петербурга было 72 почтовых станции. Напрямую расстояние между городами составляет 651 км, но дорога проходила тогда через Новгород, и выходило 783 км. (734 версты). Елизавета Петровна проезжала это расстояние за 52 часа; в феврале 1744 г. принцессы Ангальт-Цербстские и сопровождавший их Нарышкин затратили на дорогу три дня и две ночи. Зимой ехали быстрее, чем летом: в мае 1765 г. Казанове понадобилось семь дней, чтобы, не меняя лошадей, приехать из Петербурга в Москву.
719
«'etendu sur une lige ou lize».
720
Константен прав. В конце XVIII в. верста равнялась 1066,7 м; парижская миля = 3933 м, почтовая миля = 3898 м, географическая миля = 4444 м.
721
Стереотипное описание красоты, ср. портрет тринадцатилетней крестьянки, купленной Казановой: «Бела как снег, а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне» (ИМЖ, 563).
722
Константен описывает, как топят избу по-черному. В городах, в зажиточных домах топили по-белому. Казанова в «Истории моей жизни» (ИМЖ, 552) восторгается умением русских класть печи, которые хорошо держат тепло, и подробно описывает их устройство.
723
Постскриптум написан на первой странице на полях.
724
1. 2. 3. 4. 5. 6
a e i o u
____________________________
da………………………….1
pacem………………..12
domine………………432
in………………………..33
diebus……………….325
nostris………………..43
quia…………………..531
non……………………….4
est…………………………2
alius…………………..135
qui……………………….53
pugnet………………..52
pro………………………..4
nobis…………………..43
nisi……………………..33
tu………………………….5
deus…………………….25
noster………………….42
____________________________
Сумма всех чисел дает 1745