Аватара клоуна
Шрифт:
Князь Анджей Радзивилл ездил быстро, запрягая в карету породистых рысаков. «Чтобы соседи от зависти пухли!» – любил повторять он, крутя пышный ус. Под соседями он имел в виду королей, ближе никого не было – вся земля, сколько хватало глазу, принадлежала Радзивиллу. Раз волки гнали по лесу зайца, и тот, выскочив на дорогу, бросился под лошадиные копыта. Напрасно, отворив дверцу экипажа, кричал князь, напрасно вертелся на козлах испуганный кучер, бросив бесполезные поводья. Лошади летели в облаках пыли, а впереди уже маячил обрыв. И вдруг кто-то –
С тех пор князь неотлучно держал спасителя при себе.
«Куда Кирилл, туда и Радзивилл», – шептались за их спинами, провожая недобрыми, завистливыми взглядами.
Стояла глубокая осень, с утра по стёклам липли замёрзшие мухи, а из щелей тянуло холодом. Князь Анджей ворочался в постели, обернув голову одеялом.
– Нагрей, – указал он подбородком на золочёный камзол. Кирилл лёг на него животом и, засунув ладони в расшитые бархатом рукава, тихо завыл.
– Не надо мной ли скулишь? – расхохотался князь.
– Помилуй, всего лишь над Создателем.
– А Он-то чем заслужил?
– Да тем, что, сотворив мир для человека, уподобился твоему портному – тот тоже кроил для князя и не подозревал, что на его одеждах развалится урод.
«Чего ещё ждать от обезьяны?» – подумал Радзивилл. Но вслух пригрозил:
– Ох, отрежут тебе язык! Хочешь, зажарим его на завтрак?
– Только вместе с мозгами – без них он не так остёр.
Время в замке тянулось, изрешечённое обедами, отодвигавшими другие события на задворки: желудок не ум – своего требует и всё переварит. Перед обедом, развалившись на оттоманке, Радзивилл выкуривал трубку.
– Нас готовят к миру, слаженному, как часы, – утопая в табачном дыму, вспоминал он академию в Кракове, – а жить приходится на горе, где рак свистнет.
– Учись, не учись, – чесал подбородок Кирилл, – а нельзя знать больше, чем есть. Вот и вся правда…
– Есть, и правда, надо больше! – по-своему понимал князь. И хлопал в ладоши, чтобы несли кушанья.
Обедал Радзивилл с женой. Пани Ядвига была так красива, что мужчины, глядя на неё, проглатывали языки, а женщины забывали, к какому полу принадлежат. Княгиня руководила переменой блюд и чаще разбивала сердца, чем тарелки.
– Правда, Кирилл, красота для женщины не главное? – надувала она губы, вертясь перед зеркалом.
– Красивые женщины радуют мужской глаз, некрасивые – женский, – скалился Кирилл, выкатывая налитые кровью глаза.
И втайне сох по княгине.
За обедом играли музыку, дворовые девки водили хоровод, а гости звякали ложками.
– Вон в Италии моду взяли человека возвеличивать, – уминал борщ с клёцками проезжий помещик, торопившийся по делам, но торчавший в замке уже неделю. – А что толку? Как был Панас – дурак, так и останется. Привязать к бревну, да выпороть!
– Это легче лёгкого, – подливал «венгерского» радушный хозяин. – А ты смени гнев на милость, подбери к нему ключик.
– Да
Однако Радзивилл подражал итальянцам: разбивал сады, заказывал нагих богов из бронзы, а из столицы пригласил старенького, глуховатого учителя. Но холопы только чесали затылки, и единственным учеником у пропахшего чесноком учителя стал Кирилл. Он складывал буквы псалтыри, вечерами, при тонкой, чадившей лучине, водил корявым пальцем по засаленным листам.
– Отец главнее Сына, – ошарашил он как-то учителя.
– Это почему? – покосился тот на дверь.
– У отца может быть много сыновей, а отец у сына только один. Вот и получилось, что Отец заварил кашу – Сыну расхлёбывать…
Учитель покрутил у виска:
– Да у тебя всё ли в порядке с головой?
– С головой всё в порядке только у памятника, – кивнул Кирилл на бронзовые статуи в саду. – И то вон птицы нагадили…
Учитель приставил к уху растопыренную ладонь. И Кирилл понял, что он притворяется.
«Человеку от грамоты никакой пользы», – затворил он дверь. И ошибся – ему вслед полетел донос.
– Значит, Отец Небесный заварил кашу, а нам расхлёбывать? – комкал бумагу Радзивилл. И со смехом разорвал. – Ох, отрежут тебе язык, ох, отрежут!
Князь был молод, хорош собой, и ему хотелось заслужить доброе имя. Он охотно давал взаймы, часто прощая должников, и половина деревни были его крестники.
Однако чем лучше он относился к крестьянам, тем больше у него воровали.
– Эх, Кирилл, – вздыхал он, выгибая ладони, так что пальцы хрустели под его слова, – отчего так, какое дело ни начни, везде проглядывает изнанка, везде червоточина…
– На каждый лист – свой глист, – зубоскалил Кирилл. – А всё оттого, что жизнь не нами устроена, течёт сама по себе…
И принюхивался, как зверь, к повисшей тишине.
– А течёт она за семь морей, за восемь болот. Люди хотят её исправить, а получат пять локтей на погосте.
– Ты – меньше! – скривился князь.
Шли годы. Кирилл теперь всё реже вспоминал, как строил рожи пролетающим мимо галкам, как, светя, словно подсолнух в поле, огненной шевелюрой, кланялся дороге. Виски ему уже забивала седина, и он теперь думал, что не только он, но и все люди дышат не свободой, а пустотой.
Случалось, он ещё перекрикивал по утрам петухов, но замок покидал редко – деревенские по-прежнему обходили его за версту, а на каждом дворе его встречал ушат помоев.
Как-то ранней весной в местечко прибыл с сестрой молодой ксёндз. Это было его первое назначение, и святой отец волновался. С прихожанами он держался строго, был говорлив, и ему казалось, что он спрячет румяное, мальчишеское лицо под монашеским капюшоном. Исповедь проходила торжественно, а когда очередь дошла до Кирилла, священник поднял широкий рукав, из которого, как из чёрной дыры, проступила темнота.