Август Козьмины
Шрифт:
Реальное же чтение нот представлялось ей адом. Она искренне жалела всех музыкантов. Представьте, что вы читаете книгу, а вам между строчек знаками советуют: «Быстрее… быстрее же!», «Здесь – медленнее… ещё медленнее», «Здесь – быстро, но не очень». «Что значит “не очень”?!» – начинаете возмущаться и кипятиться вы. Странные советы, однако в них, вероятно, всё же есть какой-то смысл. Допустим, в книге встретилось довольно скучное место – не страшно, читайте «Allegro». А на другой странице – гораздо интереснее, и значок «Adagio» – растягивайте удовольствие, растягивайте. Здесь читайте тяжело, а здесь скорбно. Но уж если полная чушь написана, то зажмурьтесь, одухотворитесь и страстно, бегло, виртуозно перелистывайте страницы в темпе Presto, а лучше Presto Agitato.
Объятые суровым покоем читального зала, вы
Но нет покоя в выдуманном мире. Вот между строк уже беспокойно и тревожно маячит, сигнализирует вам crescendo, и ваше бормотание делается громче. Наконец, является fortissimo, вам натурально предлагают в этом месте кричать и подбадривают: «Ну же, орите, там ведь знак стоит, иначе будет неверно прочитано!» Козьмина представила, какой шум стоял бы в библиотеке, если б такая книжная нотная грамота существовала.
Самым большим ударом для книгочеев стали бы знаки повторения. Вы пробежали глазами отрывок, а в его конце стоит реприза, она стыдит вас: «Ай-яй-яй! Невнимательно прочли, давайте ещё раз». Ну что же, неплохой знак для учебников. Самая неразбериха завертелась бы, если в книгах начали бы расставлять «фонари» и «кобры», знаки переходов, шараханий и метаний по тексту. Заканчиваете главу десятую и видите «фонарь», он просит вас вернуться к главе второй, мусолить содержание вплоть до пятой, затем сразу перейти на двадцать шестую и штудировать её три раза. Приятного вам чтения. Так существуют же ещё вольты – варьирующие окончания. Пытая трижды ту же многострадальную двадцать шестую главу, вы с удивлением обнаруживаете, что в первом варианте окончания героиня сильно сомневается, выходить ей замуж за главного героя – за такого-сякого – или не стоит; во второй попытке она, в принципе, уже не против; в третий раз, измученная тяжёлыми раздумьями, она неожиданно, без предупреждения умирает, а расстроенный таким поворотом сюжета главный герой бросается со скалы вниз головой. Не стесняйтесь, выбирайте тот вариант, который вас больше устраивает.
«Бедные музыканты», – вздохнула Козьмина.
Когда Козьмина вернулась домой, мама заканчивала стирку и что-то вытирала в кухонном шкафчике. В коридоре устало горбился пылесос, радиоприёмник вдумчиво исполнял лирическую музыку, пахло розами, борщом и жареной картошкой.
– Ты, Людмилочка? – обрадовалась мама. – Вот и славно! Я уже заканчиваю… Звонил какой-то Володя и спрашивал Константину. Я ответила, что здесь такая не живёт. Он сказал: «Ах да, у неё, вообще-то, другое имя, наверное», и он, мол, тоже не Володя, но ты его знаешь как Володю. Уморил! Хоть стреляйся, хоть вешайся. Я ему говорю: «Ты сначала толком разберись, кто тебе нужен и как тебя самого зовут, только после этого хватайся за телефон!» И бросила трубку. А он опять позвонил! Начал спрашивать про какую-то книгу – «Космы», что ли, я не поняла. Интересовался, нашла ли ты книгу в ящике. Так я его сначала поздравила, что он всё-таки вспомнил твоё имя, а потом говорю ему: «Слушай, Володя, или как тебя там, прекрати цепляться до моей дочери, а то я милицию позову! Они твои космы тебе живо повыдергают»! Люлечка, ты же знаешь, как сейчас воруют… Люля, Люля! Что с тобой?! Присядь! Присядь! Ой, господи! Опять! То Амарал твой, то Володя этот, тоже сволочь ещё та, алкоголик, имя своё не помнит! Люлечка, ты меня слышишь?! О, господи! Скорую надо.
– Мама. Мама! Да мама же!!! Не надо никого! Оставь. Оставь! Я перегрелась, наверное. Жарко очень. Оставь…
III
Всё тот же, странный и бесконечный август догорал, уходил медленно, неохотно, так, как уходят надолго или даже навсегда. Буйный, горячий и безжалостный, он отвёл для себя ещё совсем немного, чуть больше недели для того, чтобы угаснуть достойно, уйти, оставив в памяти каждого, кто пережил его, чёткий, неизгладимый след. В этот особенно долгий вечер низкое безоблачно-серое небо растерянно и утомлённо жалось к
Никодим засиделся в библиотеке почти до закрытия. Было заметно, что такое сидение его тяготило, заставляло нервничать, волноваться, поэтому он сразу повеселел лицом и оживился, когда увидел направляющегося к нему молодого человека, по виду его одногодка, высокого, с беспорядочно уложенными тёмными вьющимися волосами, замечательно открытым лбом и серыми глазами, озорно искрящимися, словно готовыми засмеяться в любой момент. Молодой человек был одет в студенческого фасона майку и джинсы.
– Ну, что, Димыч, приходила? – вместо приветствия спросил он, приближаясь.
– Не было её и сегодня, – Никодим поднялся ему навстречу и несколько раздражённо развёл руками. – Надоело, Серёга! Я и так пересиживаю с материалами. Ещё для тебя тут торчать. А с ней нервы надо иметь железные. Порох, а не женщина!
Молодые люди двинулись к выходу, энергично жестикулируя на ходу.
– Ну потерпи, Димыч. Я звонить пробовал опять. Так меня её мать отшила классически, очень даже энергично. Милицией грозила.
– Да они обе психованные! Что мать, что дочь.
– Стоп, Димыч. Отбросим эмоции. Послушай, ты дожидаешься её и на этот раз точно приглашаешь куда-нибудь по-солидному. Потом случайно знакомишь меня с ней и свободен.
– Серёга, ещё пару дней, и я пас. Меня Светка скоро начнёт встречать и провожать. Она уже психует. Какого вообще чёрта ты это всё заварил?! Не мог сам к ней подойти?
– Да не умею я начинать! Не способен! Меня потом уже вдохновение берёт. А вначале я немею просто. Ты бы слышал, как она со мной по телефону разговаривала – словно я у неё эту книгу украл.
Никодим на это усмехнулся, иронически покачал головой и безнадёжным голосом заметил:
– Падок ты на имена, Серый.
– Падок! – загорячился Сергей. – И что здесь такого?! Ты же видишь, какая она!.. Ничего, что характер! Не страшно! И это ещё тоже неизвестно про характер – может, у неё травма душевная.
– Душевная. Ну-ну, – устало и согласно вздохнул Никодим. – Одним словом, я пошёл. Дежурю завтра и послезавтра до обеда. И всё. Всё! После уж сам с ней разбирайся…
Друзья вышли на улицу и просто, без церемоний расстались. Разошлись, чтобы встретиться снова через день на том же месте.
Дом Сергея находился всего лишь в нескольких кварталах от библиотеки. Серое здание эпохи произвола с громоздким фасадом и геральдическими излишествами выходило на небольшую тихую улицу без растительности и с узкими тротуарами. Сергей по широкой лестнице взбежал на второй этаж. Ухватившись за изящную ручку, открыл массивную высокую дверь и вошёл в просторную, довольно светлую прихожую. Прихожая была пустовата, в ней даже поселилось крошечное, робкое и милое эхо. Устав от одиночества, выйдя из комнат, можно было с эхом этим поговорить, посетовать на жизнь и личные недостатки. Эхо страдало отсутствием собственного мнения и спешило согласиться с любым доводом собеседника, что слегка раздражало.
К описанию жилища в целом вполне подходило определение в стиле расхожих заголовков из недавнего прошлого, вроде такого: «Париж – город контрастов». Контрастов было много, они валялись повсюду, подворачивались, цеплялись за ноги на каждом шагу, заставляя спотыкаться. Неухоженность и запустение одной комнаты противостояли уюту и чистоте другой. Горка вымытой посуды, аккуратно уложенной у чистой мойки, соседствовала с сооружением из пустых грязных кефирных бутылок, напоминающим городошную фигуру «баба в окошке». Компакт-диски, выставленные в алфавитном порядке на вытертой от пыли полочке, уживались с усыпанной конфетными обёртками, растрёпанной пачкой замасленных журналов. Чувствовалось, что в этом жилище мирно сосуществовали две общественно-политические системы, два лагеря, два образа жизни. Но довольно лозунгов и шаблонов.