Авиценна
Шрифт:
Юный эмир Абдул-Малик, едва успев принять бразды правления, также очутился перед лицом беды. Илек-хан [18] Наср, вождь караханидов, владевший огромной территорией и захвативший еще при жизни эмира Нуха ибн Мансура большую часть Мавераннахра, предпринял поход на Бухару.
На тюркскую гвардию рассчитывать не приходилось. Она вела себя вызывающе и открыто отказывалась воевать против своих единоплеменников. Эмир был вынужден обратиться за помощью к народу.
18
Илек-хан —
Во всех мечетях встревоженной столицы возносились молитвы о спасении от захватчиков, а в своих проповедях духовенство призывало жителей Бухары встать на защиту Саманидов. Но втайне верхушка этого духовенства уже давно договорилась с илек-ханом Насром и втихомолку уговаривала население не ввязываться в бойню, предоставив эмиру самому улаживать отношения с тюркским ханом.
— Если победит хан Наср, — шептали народу тайные клевреты муфтия, — то вам от этого будет только польза. Он не будет требовать недоимок за прошлые годы…
Вызванные к эмиру представители бухарского населения, ссылаясь на мнение своих факихов, ответили Абдул-Малику примерно так:
— Если бы на нас напали неверные, мы все, как один, поднялись бы на священную войну. Но когда борьба идет из-за мирских благ, то непозволительно мусульманину отдавать жизнь за это. У тебя, повелитель, есть превосходное наемное войско, которое мы оплачивали много лет.
Поднять ополчение Абдул-Малику не удалось.
Не встретив сопротивления, войска илек-хана Насра заняли Бухару.
Орды полудиких тюрок ворвались в город. Запылали пожары, начались грабежи, убийства, насилия. Богачи бежали из города, бросив дворцы, рабов, имущество. Бежали, лишь бы спасти жизнь. А те, кто победнее, притаились в своих домах за запертыми воротами и глухими стенами в надежде, что их минует напасть.
Сколько раз Абдаллах ибн Сина возносил к небу благодарность за то, что не поддался суетному тщеславию, не вложил всех своих денег в постройку роскошных палат и теперь сумел в незаметном своем доме спасти семью от гибели и разорения. Но что стоила эта случайная удача перед общим бедствием!
Вступив в столицу, Наср бросил в темницу всю семью эмира. Трудно было представить себе, чтобы Саманиды когда-нибудь оправились после постигшей их катастрофы.
Бледный и мрачный бродил Хусейн по дому. Кажется, впервые в жизни он не знал, чем ему заняться, на что потратить свое время. Пробовал было читать, но буквы прыгали перед глазами, решительно отказываясь складываться в связные строчки. Отец никого не выпускал из дому, и только раз вечером удалось Хусейну выйти за ворота. Это было через несколько дней после вторжения войск илек-хана в Бухару.
Он торопливо пробежал квартал, отделявший дом от минарета, с которого когда-то в детстве вместе с Натили наблюдал звезды.
Печально смотрел юноша сверху на смятенную Бухару, на пылающий, полный криков и воплей город, всего несколько дней тому назад такой спокойный и полный довольства. Смотрел стиснув зубы.
— Вот горят базарные кварталы, — прижав руки к отчаянно бьющемуся сердцу, шептал Хусейн, — вот дымит диван муставфи, вот занялось что-то около дворца… О, что это? — испуганно воскликнул он, увидав столб пламени, взвившийся к небу. — Неужели библиотека?..
Руки Хусейна опустились. Мгновение он стоял неподвижно, бледный и суровый. Затем торопливо спустился по скользким ступенькам и, не думая ни об отце, которому обещал не ходить по улицам, ни об опасностях, которые могли встретиться по пути, побежал, не чувствуя под собою ног, туда, где гибла сокровищница мудрости.
В толпе на площади Регистана было много тюркских воинов, черноволосых, смуглых, в грубых одеждах и мохнатых шапках, с нагайками в руках. Много было и своих, бухарцев, которые шныряли между солдатами и, видно, были не прочь поживиться тем, что перепадет на их долю. Дворец охранялся большим нарядом стражи, и к зданию библиотеки невозможно было подойти. Через решетчатые ворота видно было, как дворцовые служители лениво плескали на стены из маленьких кожаных ведер. Среди них, в полуобгорелом халате, с размотавшейся чалмой, метался толстый библиотекарь. Он оплакивал вместе с гибелью библиотеки и свое исчезающее в пламени благополучие.
Хусейн понимал, что библиотека со всеми ее бесценными сокровищами безвозвратно погибла, и страшная печаль овладела его сердцем. Если бы не стража, преграждавшая путь к пожарищу, он, не задумываясь, бросился бы сам в пламя, не то за тем, чтобы спасать книги, не то, чтобы унять снедавшую его печаль.
Перегорели стропила, и кровля рухнула, подняв снопы огня и фонтаны искр. Хусейн закрыл лицо руками.
Если бы печаль давала дым,
Мир погрузился бы в вечный мрак… —
процитировал кто-то, проходя мимо Хусейна.
Искаженное горем лицо юноши, прижавшегося к решетке, очевидно, обращало на себя внимание даже в той сутолоке и сумятице, что царили на площади. Прохожий пристально поглядел на Хусейна, затем, посмеиваясь, сказал ему:.
— А что, достопочтенный Ибн Сина, пусть горит! Ты ведь выпил всю чашу находившейся здесь мудрости… Я бы на твоем месте, пожалуй, своими бы руками сжег ее, чтобы не дать людям быть ученее меня…
Когда Хусейн очнулся от его слов и, полный возмущения, бросился за ним, прохожий уже скрылся в толпе, заполнявшей Регистан.
Хусейн долго не мог заставить себя отойти от горящего здания. Только мысль о том, что отец и близкие сбились с ног, разыскивая его, помогла кое-как направить стопы к дому.
Он еле-еле плелся вдоль пустынных, холодных предрассветных улиц, таких знакомых, столько раз исхоженных, а сейчас чуждых и даже враждебных. Никогда Хусейн не замечал такого настороженного безмолвия, так плотно запертых ворот, загашенных огней. Даже ночные сторожа попрятались за высокими заборами.
Хусейн шел, то возмущаясь словами прохожего, то раздумывая о том, к чему может привести победа караханидов, то горюя, что так мало сделал в библиотеке, не успел даже закончить своего справочника.