Аврора
Шрифт:
София Доротея наведалась домой в конце мая в плачевном состоянии: вся в синяках, с забинтованным запястьем, лишившись целого клока чудесных золотисто-каштановых волос... Сопровождала ее лишь одна фрейлейн Кнезебек. Карета была без гербов, без лакеев, с одним лишь кучером. Войдя в дом, дочь ринулась в комнату матери и с рыданиями упала ей в объятия. С ней случился настоящий нервный припадок, который едва удалось унять. Кроме того, трясло в лихорадке, поэтому герцогиня, отложив объяснения, приказала отнести дочь в ее прежнюю девичью комнату и вызвала придворного медика. Только когда бедняжка забылась сном под влиянием успокоительного, Элеонора обратилась к Кнезебек — тоже Элеоноре, своей крестнице.
Та поведала, как поутру принцессу, завтракавшую в постели, швырнул на пол разгневанный супруг. Он драл ее за волосы, молотил кулаками, пинал ногами...
— Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен...
— Но почему?!
— Из-за графа Кенигсмарка, давно связанного с моей госпожой, как известно Вашему высочеству, узами... нежной дружбы. Тот сейчас в Дрездене по случаю праздника восшествия на престол нового курфюрста Саксонии: говорят, выпив лишнего на пиру, он наговорил дурных слов о графине Платен, об ее увядших прелестях и тщетных стараниях их оживить...
— Кто же об этом не знает? Но это должно задевать свекра моей дочери, а не ее супруга...
— Несомненно, но граф Филипп этим не ограничился и стал насмехаться над фрейлейн Мелюзиной фон Шуленбург, которая... чей...
— Не ищите околичностей. Она любовница моего зятя, не так ли?
— Ей кто-то донес на графа и принцессу, и она побежала жаловаться принцу Георгу. О дальнейшем Ваше высочество может судить по результату. Госпожа приказала мне найти карету, ибо больше ни минуты не могла оставаться во дворце, где с ней так обращаются и куда она не намерена больше возвращаться!
— Кажется, мой зять впервые позволил себе...
— Пустить в ход кулаки? Нет, Ваше высочество, напротив, это происходит все чаще, стоит Его высочеству выпить лишнего...
— И эти люди еще мнят себя цивилизованными! — не сдержалась герцогиня, от волнения кружившая по комнате. — Объедаются, напиваются, предаются блуду с любовницами там, где их застает похоть! Вот их излюбленное занятие. Бедная доченька! Она правильно поступила, что примчалась сюда, вот только... Не знаю, что скажет ее отец...
Она боялась, как бы Георг Вильгельм не прогневался на дочь, не впал в ярость, что было так ему свойственно. Но на сей раз она ошиблась: обошлось легким неудовольствием.
— Сколько шуму из-за семейной ссоры! Софии Доротее следовало бы знать, что между супругами такое случается.
— Не припомню, чтобы вы поднимали на меня руку!
— Потому что вы этого не заслужили. О нашей дочери и о молодом Кенигсмарке ходят слухи, которые могут быть не по душе ее мужу...
— Слухи, только слухи! При том, что муж нашей дочери даже не думает прятать свою любовницу, которую предпочитает жене и которая только что от него родила!
— Пусть так, но поверь, дорогая, лучше будет Софии Доротее вернуться в лоно супружества.
— Не знаю, сможет ли она это сделать. Она так плоха, что я вызвала нашего врача. У нее сильный жар. Остается молиться, чтобы она поправилась! Вам необходимо высказать недовольство Эрнсту Августу. Как-никак, вы с ним братья!
— Да, но... Вам известно, насколько меня беспокоят происки датчан, не перестающих угрожать нашим северным землям. Я просил Эрнста Августа о подкреплении, за которое он по-родственному не станет брать с нас платы. — Говоря это, герцог выглядел таким расстроенным, что Элеонора не удержалась от смеха.
— Это вас рассмешило? — проворчал он.
— Рассмешило бы при менее драматических обстоятельствах. Извольте полюбоваться, что сделала эта скотина с нашей дочерью!
Даже без врача нельзя было не согласиться, что дело плохо: на превратившемся в один огромный кровоподтек лице красовались следы безжалостных ударов. Бедняжка бредила и в бреду произносила настолько изобличительные слова, что Элеонора решила ухаживать за ней вместе с Кнезебек и со старой служанкой, знавшей Софию Доротею с младенчества, не прибегая больше ни к чьей помощи. Трем женщинам потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в силе той страсти, которую их пациентка испытывала к своему возлюбленному.
Пока герцог готовился к непростым переговорам с братом, безутешная Элеонора дни и ночи напролет прислушивалась к биению сердца своего дитя. Когда жар наконец спал и опасность миновала, она поняла, что возвращение в Ганновер может представлять опасность для жизни Софии Доротеи. Та, еще слабая, призналась матери в своем желании получить развод и услышала в ответ о ее готовности помочь. Влияние на мужа должно было позволить герцогине добиться этой цели. Главное было обойтись без участия министра Бернсторфа, того самого, кто устроил комедию с поддельными письмами, разлучившими влюбленных. Но тот напомнил герцогу о суровой государственной необходимости: как можно разводиться с принцем, которого, возможно, ждет английский трон? Целльский правящий дом могла ожидать ослепительная слава! Что на это скажешь? У Элеоноры доводов не нашлось: ведь и ей нравилась мысль, что потомки ее предков из Пуату смогут претендовать на престол Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов! Ее дочь была уже не пятнадцатилетней девочкой, а зрелой женщиной, матерью, обязанной учитывать будущее собственных сына и дочери. Вырваться из путаницы герцогств, княжеств и курфюршеств, составлявших тогда Священную Римскую империю германской нации, и надеть одну из самых желанных европейских корон — таким шансом никак нельзя было пренебрегать! Тем более что ганноверцы, признавая, что Георг Людвиг поступил по-скотски, сами делали первые шаги к примирению и звали несчастную женщину воротиться в лоно семьи.
Потом последовали стычки Софии Доротеи с отцом — из тех, что надолго остаются в памяти. Пока она считала своей союзницей мать, у нее еще были силы сопротивляться, но стоило ей понять, что она осталась одна, последовала капитуляция. Правда, не без смелой выходки: в Херренхаузене ей приготовили пышный прием, но она запретила кучеру останавливаться там и, не оборачиваясь, проследовала мимо мужа и его родителей во дворец на Лайне. Это было даже хуже, чем дерзость: вызов, пощечина, чуть ли не публичный разрыв!
С тех пор Элеонора не получала от дочери вестей. Можно было подумать, что карета с Софией Доротеей, выехав за стены Целле, провалилась в другое измерение, откуда не доносилось даже эха. По горестному лицу в зеркале стекла слеза. Она небрежно смахнула ее, потом уселась на постель, борясь с искушением снова завалиться и уже не просыпаться до скончания века.
Эта кровать, к которой вели три покрытые ковром ступени, символизировала саму герцогиню и ее положение. Огромная, под алым шелковым балдахином с золотой бахромой, поддерживаемой золочеными ангелочками, она подавляла, внушала даже не почтение, а трепет. Мелочный этикет княжества требовал, чтобы допущенные в эту спальню женщины не приветствовали тех, кто на ней возлежит, — так же повелось в Версале. Элеонора не переставала грезить о Версале, хотя никогда его не видела: все предметы обстановки в ее покоях и в большинстве гостиных были французскими, готическая громоздкость уступила здесь место пышным творениям Андре-Шарля Буля и его собратьев.