Автобиография
Шрифт:
– Почему, мама? Папа же так говорит.
Я был поражен. Я-то предполагал, что эта тайна надежно хранится в моей груди и о ней никто не подозревает. Я спросил:
– Откуда вы знаете, маленькие негодницы?
– О, – ответили они, – мы часто слушаем из-за перил, когда ты в холле что-то объясняешь Джорджу.
«Одна из папиных последних книг – «Принц и нищий», и это, бесспорно, лучшая из книг, которые он написал. Некоторые люди хотят, чтобы он держался своего старого стиля; какой-то господин даже написал ему: «Я безмерно наслаждался «Гекльберри Финном» и рад, что вы вернулись к своему старому стилю». Это обрадовало меня, чрезвычайно обрадовало, потому что меня безпокоит (Сюзи была обеспокоена этим словом и не уверена в написании; она написала букву «с» в положенном месте, но пересмотрела дело и зачеркнула ее), что так мало людей знают папу, я имею в виду – знают по-настоящему; они считают Марка Твена юмористом, который все вышучивает, «и с копной рыжевато-каштановых волос, которые отчаянно нуждаются в щетке цирюльника, римским носом, короткими щетинистыми усами, грустным, измученным заботами лицом с многочисленными мелкими морщинками» и т. д. Вот каким
Дети всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она имела обыкновение сидеть на крыльце фермы и читать вслух, с карандашом в руке, а дети на всем протяжении не спускали с нее бдительных взглядов, ибо в них прочно укоренилась уверенность, что, как только она натыкается на особенно хороший пассаж, тут же его вычеркивает. Их подозрение возникло не на пустом месте. Те пассажи, которые были столь им приятны, всегда несли в себе элемент силы, которая нуждалась в доработке и смягчении, и всегда могли рассчитывать на получение таковых из рук их матери. Для собственного развлечения и для того, чтобы получить удовольствие от протестов детей, я частенько злоупотреблял невинным доверием моего редактора. Я нарочно уснащал речь метко схваченного, явно отталкивающего персонажа сочной лексикой, чтобы добиться краткой вспышки детского восторга, а затем видеть, как безжалостный карандаш совершает свою неотвратимую работу. Я часто присоединял свои мольбы о милосердии к детским мольбам и затягивал спор, притворяясь, что делаю это серьезно. Они бывали введены в заблуждение, и точно так же их мать. Нас было трое против одного, что весьма несправедливо. Но это было так упоительно, что я не мог устоять перед искушением. Время от времени мы одерживали победу, и тогда была масса ликования. Затем я потихоньку сам вычеркивал этот кусок: он уже сослужил свою службу. Он доставил троим из нас хорошее развлечение, и, будучи удален из книги моей рукой, всего лишь претерпевал судьбу, изначально ему уготованную.
«Папа родился в штате Миссури. Его мать, бабушка Клеменс (Джейн Лэмптон Клеменс), была родом из Кентукки. Дедушка Клеменс был из семьи первых поселенцев Виргинии».
Без сомнения, это именно я создал у Сюзи такой пиетет перед предками. Не могу представить почему – ведь меня никогда не впечатляло величие, определяемое просто фактом рождения. Это безразличие я унаследовал не от своей матери. Она всегда сильно интересовалась родословной семьи. Она проследила собственную линию в глубь лет, вплоть до Лэмбтонов из графства Дарем в Англии – до семьи, которая с саксонских времен занимала там обширные земли. Я не уверен, но думаю, что те Лэмбтоны жили себе без дворянских титулов на протяжении восьми или девяти веков, а затем, три четверти века назад, произвели выдающегося человека и пробились в пэрство. Моя мать знала все о Клеменсах из Виргинии и обожала возвеличивать их передо мной, но ее уже давно нет в живых. Не осталось никого, кто бы освежал мою память в отношении этих подробностей, и они заволоклись туманом.
Был Джер. Клеменс, сенатор Соединенных Штатов, в свое время пользовавшийся обычной сенаторской известностью – славой, которая проходит вне зависимости от того, проистекает ли она из четырех лет службы или же сорока. После того как слава Джер. Клеменса в качестве сенатора прошла, его все еще помнили много лет по другим его делам. Он ранил на дуэли в ногу джонбраунского губернатора Уайза [140] . Однако насчет этого я не очень уверен. Может быть, это губернатор Уайз ранил его в ногу. Впрочем, не думаю, что это важно. Думаю, действительно важно только то, что один из них ранил другого в ногу. Было бы лучше и благороднее, а также более исторично и приятно, если бы оба получили ранение в ногу, – но мне бесполезно пытаться вспомнить эту историю, мой ум никогда не был историчным. Бог с ними. В каком бы виде оно не произошло, я рад этому – максимальное воодушевление, какое я могу почувствовать к человеку, носившему мое имя. Но я забываю о первом Клеменсе – о том, который отстоит от меня дальше всего, приближаясь к подлинно первоначальному первому Клеменсу, которым был Адам.
140
Уайз, Генри Александр (1806–1876) – американский конгрессмен, 33-й губернатор Виргинии, а также генерал армии Конфедерации во время Гражданской войны. Браун, Джон (1800–1859) – американский аболиционист, один из первых белых аболиционистов; практиковал партизанскую борьбу в целях отмены рабства. Самым известным подвигом Джона Брауна была попытка захвата городка Харперс-Ферри (в современной Западной Виргинии) 16 октября 1859 г. 2 декабря 1859 г. он был казнен. Во время налета Брауна на Харперс-Ферри Генри Уайз был губернатором штата.
Понедельник, 12 февраля 1906 года
Продолжение «Биографии» Сюзи. – Несколько трюков, проделанных в «Томе Сойере». – Разбитая сахарница. – Катание на коньках по Миссисипи с Томом Нэшем и т. д.
«Мы с Кларой уверены, что папа подложил бабушке свинью насчет порки, которая изложена в “Приключениях Тома Сойера”:
“—…Подай сюда розгу.
Розга засвистела в воздухе – казалось, беды не миновать.
– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!
Тетя обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчишка в один миг перемахнул через высокий забор и был таков”» [141] .
141
«Приключения Тома Сойера» (пер. Н. Дарузес).
Сюзи с Кларой были совершенно правы в этом отношении.
Затем Сюзи пишет:
«И мы знаем, что папа постоянно удирал с уроков. А с какой готовностью папа притворялся, что умирает, лишь бы только не идти в школу!»
Эти открытия и разоблачения резки, но справедливы. Если я так же прозрачен для других людей, как был для Сюзи, то я зря потратил в этой жизни массу усилий.
«Бабушка не могла заставить папу ходить в школу, поэтому разрешила ему пойти в типографию, чтобы освоить это ремесло. Он так и сделал и постепенно набрался знаний, которые дали ему возможность управляться в жизни не хуже тех, что были более прилежными в ранние годы».
Примечательно, что Сюзи не впадает в излишнюю горячность, когда делает мне комплименты, а сохраняет приличествующую судье и биографу невозмутимость. Примечательно также – и это говорит в ее пользу как биографа, – что она раздает похвалы и критику справедливой и беспристрастной рукой.
У моей матери было со мной немало хлопот, но, мне кажется, ей это нравилось. У нее совсем не было хлопот с моим братом Генри, который был двумя годами моложе, и я думаю, что ничем не нарушаемое однообразие его правильности, правдивости и послушания были бы для нее бременем, если бы не разнообразие, которое вносил я. Я был тонизирующим средством. Я был для нее ценен. Я никогда не думал об этом прежде, но сейчас вижу это. Не помню, чтобы Генри сделал что-то дурное в отношении меня или кого-то другого, но часто делал правильные вещи, которые обходились мне так же дорого. В его обязанности входило докладывать обо мне, когда это требовалось, а сам я этим пренебрегал, и он очень добросовестно исполнял эту обязанность. С него написан Сид в «Томе Сойере». Но Сид не был копией Генри. Генри был гораздо лучше и тоньше, чем Сид.
Именно Генри привлек внимание моей матери к тому факту, что нитка, которой она зашила мой воротник, чтобы удержать меня от купания, сменила цвет. Без его помощи мать не обнаружила бы этого, и она была явно уязвлена, осознав что эта важная улика ускользнула от ее зоркого глаза. Эта деталь, вероятно, что-то добавила к моему наказанию. Это так по-человечески. Мы обычно мстим за свои недостатки кому-то другому, когда для этого есть подходящее оправдание. Но не важно: я выместил досаду на Генри. Всегда есть компенсация для тех, кто терпит несправедливость. Я часто мстил ему – иногда авансом, за то, чего еще не совершил. Бывали случаи, когда предоставлявшаяся возможность была слишком сильным искушением, и мне приходилось брать взаймы у будущего. Мне не было нужды перенимать эту мысль у своей матери, и, вероятно, я и не перенимал. Я сам до нее дошел. Тем не менее мать при оказии тоже действовала по этому принципу.
Если эпизод с разбитой сахарницей содержится в «Томе Сойере» – я точно не помню, – то это как раз такой пример. Генри никогда не таскал сахар, а брал из сахарницы открыто. Мать знала, что он не возьмет сахар тайком, когда она не смотрит, но у нее были сомнения относительно меня. Впрочем, не то чтобы сомнения. Она прекрасно знала, что я стану это делать. Однажды, когда ее не было, Генри взял сахар из дорогой ее сердцу старинной английской сахарницы, которая являлась нашей фамильной ценностью, и умудрился ее разбить. То был первый раз в жизни, когда я имел возможность на него наябедничать, и был потому невыразимо счастлив. Я сказал, что собираюсь на него донести, но он не встревожился. Когда вошла мать и увидела лежащие на полу осколки сахарницы, она на минуту потеряла дар речи. Я выжидал – для пущего эффекта. Я ждал, когда она спросит: «Кто это сделал?» – так чтобы я мог выложить новость. Но в мои расчеты вкралась ошибка. Когда она очнулась от потрясения, то не стала ничего спрашивать, а просто-напросто треснула меня по башке наперстком – удар, пронзивший меня насквозь до самых пяток. Тогда я разразился жалобами оскорбленной невинности, надеясь заставить ее раскаяться за то, что она наказала не того. Я ожидал, что она сделает что-нибудь покаянное и умильное. Я говорил ей, что это сделал не я – что это был Генри, – но смены курса не последовало. Ничуть не взволновавшись, она сказала: «Ну ничего. Не имеет значения. Ты заслуживаешь это за какой-нибудь другой поступок, о котором я не знала, а если ты его не совершал – ну что ж, тогда ты заслуживаешь это за что-нибудь, что только собираешься совершить и о чем я не узнаю».
Снаружи дома проходила лестница, ведущая в тыльную часть второго этажа. Однажды Генри послали с поручением, и он взял с собой жестяное ведро. Я знал, что ему придется взбираться по этой лестнице, поэтому пошел наверх, запер дверь изнутри и опять спустился в сад, который был свежевспахан и предоставлял богатый выбор твердых комьев черной взрыхленной земли. Я щедро запасся этими снарядами и устроил на него засаду. Подождал, пока он взберется по ступенькам и окажется на лестничной площадке, когда ему будет некуда бежать. Затем я принялся обстреливать его комьями земли, которые он отражал жестяным ведром – как мог, но без особого успеха, ибо я был метким стрелком. Комья земли, ударяясь о деревянную обшивку дома, выманили мать наружу, посмотреть, в чем дело. И я попытался объяснить, что развлекаю Генри. Оба они с минуту гонялись за мной, но я знал путь через высокий дощатый забор и сбежал на это время. Через час или два, когда я отважился вернуться, вокруг никого не было, и я подумал, что инцидент исчерпан. Но я ошибался. Генри поджидал меня в засаде. С необычайно точным для него прицелом он выпустил сбоку в мою голову камень, от которого там вскочила шишка размером с гору Маттерхорн. Я понес ее прямиком к матери для сочувствия, но она была не особенно тронута. Похоже, это была ее идея, что подобные случаи, в конце концов, меня перевоспитают, если я пожну их достаточное количество. Так что дело было всего лишь воспитательным. Я получил более мрачный взгляд на нее, чем прежде.