Автобиография

Твен Марк

Блисс сказал, что пойдет в отель и набросает контракт в соответствии с согласованными условиями. Когда он принес контракт, в нем не было ничего о половине прибыли. Там снова был гонорар – на сей раз в семь с половиной процентов. Я сказал, что это не то, о чем мы договаривались. Он ответил, что буквально – нет, но фактически условия для меня даже лучше, чем половина прибыли, потому что при продаже ста тысяч экземпляров моя прибыль составит даже чуть больше половины и что только при продаже двухсот тысяч экземпляров компания вернет деньги, отданные мне в результате этой уступки.

Я спросил его, говорит ли он мне истинную правду. Он сказал, что да. Я спросил, может ли он поднять руку и поклясться. Он сказал, что может, и я заставил его присягнуть.

Он напечатал эту книгу и следующую при моем гонораре в семь с половиной процентов. Он опубликовал следующие две при десяти процентах. Но когда я в конце 1879 года вернулся из Европы, привезя с собой рукопись еще одной книги, «Странствования

за границей», сомнения, которые вертелись у меня в голове все эти годы: что эта скотина все время меня надувает, – приобрели форму почти убеждения, и я сказал, что на сей раз слова «половина прибыли сверх затрат на производство» должны войти в контракт, а не то я отнесу книгу куда-нибудь еще, что я устал от гонорарных условий и уверен, что он меня дурачит.

Он взахлеб принял мои условия и пришел ко мне домой на следующий день с контрактом. Я увидел, что там не упоминается «Американ паблишинг компани», а только Э. Блисс-младший. Получалось, что мне предстояло иметь дело только и исключительно с ним. Я поинтересовался. Он ответил: «Да», – и прибавил, что это-де гнусное сборище, неблагодарная чернь, что они бы давно избавились от меня, если бы не он, при этом они не испытывают ни малейшей благодарности, хотя прекрасно знают, что я единственный источник их процветания и даже их хлеба с маслом. Он сказал, что компания угрожала уменьшить его жалованье, что он хочет с ними порвать и начать собственное дело, поскольку не желает больше иметь никакого дела с этими скрягами.

Идея мне понравилась, потому что я сам питал отвращение к этим людям и был совсем не прочь с ними расстаться. Мы подписали договор.

Мерзавец рассказал мне потом, что взял этот договор, потряс им перед носом совета директоров и сказал: «Я продам это вам за три четверти прибыли сверх производственных издержек. Мое жалованье должно остаться на прежнем уровне, жалованье моего сына должно также остаться на прежнем уровне. Таковы условия. Выбирайте».

Может, это и правда. Если это правда, то, бесспорно, это был единственный раз за все шестьдесят лет Блисса, когда из его открытого рта сквозь щели в зубах не вылетела ложь. Насколько могу припомнить, я никогда не слышал, чтобы он говорил правду. Это было крайне отталкивающее существо. Когда он гнался за долларами, то проявлял усердие и пыл циркулярной пилы. В мелком, подлом и мелочном смысле он был ловок и проницателен, но выше этого уровня он был лишен умственных способностей: у него были мозги деревенщины и дробный смех идиота. Я уверен, что Блисс никогда в жизни не поступал честно, если была возможность сжульничать. Мне приходилось иметь дело с несколькими ярко выраженными подлыми людьми, но они были образцом благородства в сравнении с этим обезьяньим выродком.

Блисс ускользнул от меня и сошел в могилу за месяц или два до того, как был готов первый финансовый отчет по книге «Странствования за границей». Когда банковская выписка была представлена, разумеется, все открылось. Я видел это по его надувательству с гонораром. Блисс обирал меня аж с того дня, когда я подписал семи с половиной процентный договор на книгу «Налегке». Я присутствовал в договоре в качестве партнера, когда та выписка легла перед советом директоров в доме мистера Ньютона Кейса, в Хартфорде.

Я обвинил Блисса и сказал, что совет, должно быть, знал об этих мошенничествах и был их соучастником постфактум. Но они это отрицали.

Теперь настала пора мне хоть раз в жизни поступить мудро. Но, конечно, я вместо этого опять поступил по-дурацки, поскольку старые привычки трудно сломать. Мне следовало продолжить сотрудничать с компанией и дожать из нее деньги. Мне следовало поставить условия в виде пяти шестых от прибыли и продолжать доить их до сегодняшнего дня. Но я в прекрасной садомазохистской страсти разорвал наши отношения и отнес «Принца и нищего» к Дж. Р. Осгуду, который был милейшим человеком на свете, но весьма некомпетентным издателем. Весь мой доход от этой книги составил семнадцать тысяч долларов. Но издатель считал, что сможет добиться большего в следующий раз. Поэтому я отдал ему «Жизнь на Миссисипи», но сказал, что предпочитаю, чтобы он издал книгу за мой счет и продал ее за гонорар, который я ему заплачу. Когда он закончил изготовление печатных форм, печатание и переплет первого издания, эти его производственные операции стоили мне пятьдесят шесть тысяч долларов, и я начал чувствовать себя неуютно от однообразной процедуры подписывания чеков. Осгуд, милая душа, снова напортачил. Думаю, моя прибыль от той книги составила только тридцать тысяч долларов. Возможно, и больше, но это было давно и я могу приводить только свои впечатления.

Я все-таки проделал еще один эксперимент за пределами своего основного рода деятельности. Я привез в Нью-Йорк Чарлза Л. Уэбстера, моего молодого свойственника, и с ним в качестве служащего и менеджера сам издал «Гекльберри Финна». Это была небольшая книжка, ничего особенного не следовало ожидать от нее в денежном отношении, но в конце трех месяцев после ее публикации Уэбстер вручил мне отчет о результатах и чек на пятьдесят четыре тысячи пятьсот долларов. Это убедило меня, что как издатель я в целом не совсем провалился.

Четверг, 22 февраля 1906 года

Замечания Сюзи о ее дедушке Лэнгдоне. – Мистер Клеменс рассказывает о мистере Этуотере. – Мистер Дэвид Грей и встреча с Дэвидом Греем-младшим недавно на званом обеде

Я далеко отклонился от разговора Сюзи о ее дедушке, но ничего страшного. При написании этой автобиографии моя цель – отклоняться куда мне вздумается и возвращаться к предмету, когда к этому готов. Сейчас я вернусь назад и изложу, что имеет сказать Сюзи о своем деде.

Из «Биографии» Сюзи

«Я упоминала, что мама и папа не могли оставаться в своем доме в Буффало, потому что он очень сильно напоминал им о дедушке. Мама получила письмо от тети Сюзи, в котором тетя Сюзи много говорит о дедушке. Из этого письма очень ясно видно, как сильно каждый, кто знал дедушку, любил его и уважал, поэтому мама разрешила мне взять письмо и скопировать то, что сказано о дедушке, мама считает, что здесь оно будет очень уместно.

«Ферма Куарри,

16 апреля 1885 года.

Ливи, дорогая, не напомнило ли тебе об отце сегодняшнее сообщение по поводу генерала Гранта? Ты помнишь, как судья Смит и другие, кого отец выбрал душеприказчиками, выходили из комнаты, и как отец сказал: «Джентльмены, я еще похороню всех вас», – и как он улыбался и был бодр и жизнерадостен? В то время у него, похоже, было гораздо меньше сил, чем сейчас у генерала Гранта, но такое же замечательное мужество в борьбе с враждебными силами. Все это время так многое в генерале Гранте напоминает мне об отце – о его спокойном терпении. Имеется очевидное родство душ этих двух людей. Когда день за днем следишь за донесениями из главного лазарета страны, на ум невольно с живостью приходят дни лета 1870 года. И, однако же, они кажутся такими далекими. По сравнению с собой нынешней тогдашняя я кажусь себе ребенком, и по годам, и по опыту. С тех пор в моей жизни были и самые лучшие, и труднейшие времена, и я знаю, что в твоей тоже. Все прежнее кажется призрачным. Я полагаю, это потому, что все в наших жизнях пришлось полностью переналадить, чтобы они продолжались без этого мощного авторитета. Отец неприметно был таким авторитетом для стольких людей помимо нас, дорогая Ливи, – по-другому и не в такой степени, как для нас, но, конечно же, авторитетом!

Когда в последний раз у нас были гости, я была так поражена тем фактом, что мистер Этуотер долго и безмолвно стоял перед портретом отца, и, повернувшись ко мне, сказал сдавленно и с дрожью в голосе: «Мы никогда больше не увидим такого, как он», – и это после пятнадцати лет, от служащего. А какой-то посторонний человек неделю назад говорил о его привычке давать, потому что, как ни удивительно, он слышал об отцовской щедрости…»

Я очень хорошо помню мистера Этуотера. В нем и его манерах не было ничего городского. Он был средних лет, и всю свою жизнь прожил в деревне. Он выглядел как фермер, ходил как фермер, одевался как фермер, а также носил эспаньолку – украшение, которое было широко распространенным во времена моего детства, но сейчас постепенно вымерло в некоторых западных городах и во всех восточных, маленьких и больших. Он был откровенно хорошим, искренним и честным человеком. Он служил помощником мистера Лэнгдона много лет. Его роль была общего назначения. Если лесопилкам мистера Лэнгдона требовалось не научное, а простое здравомыслящее инспектирование, туда отправлялся мистер Этуотер. Если лесосплавные плоты мистера Лэнгдона попадали в беду на обмелевшей или вздувшейся реке, Этуотера направляли присмотреть за этим делом. Этуотер отправлялся со скромными поручениями на угольные шахты мистера Лэнгдона, а также проинспектировать нефтеугольные промыслы в Пенсильвании и доложить о соблюдении интересов мистера Лэнгдона. Мистер Этуотер был всегда занят, всегда в движении, всегда полезен неприметным образом, всегда религиозен и всегда безграмотен – кроме тех моментов, когда только что закончил говорить и истощил свой запас соответствующей грамматики. Он был эффективен – в том случае, если в запасе было время. Но он был от природы медлителен, и поскольку ему приходилось обсуждать все вопросы с тем, кто подворачивался, порой случалось, что повод для его услуг проходил прежде, чем он успевал их оказать. Мистер Лэнгдон так и не уволил Этуотера, хотя молодой Чарли Лэнгдон не раз предлагал сделать это. Молодой Чарли не выносил Этуотера за его раздражающую нерасторопность и спокойную удовлетворенность этим. Но я любил Этуотера. Этуотер был для меня кладом. Когда он приезжал из какой-нибудь своей инспекционной поездки, садился в полдень за стол и рассказывал семье о своей миссии, со всеми очаровательными подробностями, не пропуская ни единого, самого бессмысленного, неуместного и бесцветного инцидента, я слушал его с благодарностью, я наслаждался безмятежной терпеливостью мистера Лэнгдона, удрученностью и отчаянием семьи, и больше всего этого вместе взятого – мстительностью в глазах молодого Чарли и вулканическими возмущениями внутри его, которых я не видел, но которые чувствовал.