Автобиография

Твен Марк

Я задерживаюсь на Этуотере просто из любви. Мне нечего сказать о нем важного – в сущности, я вообще могу сказать о нем только одно. И даже эту историю я мог бы оставить без внимания, если бы захотел, но я не хочу. Она была для меня приятным воспоминанием на протяжении целого поколения. Она проливает мимолетный луч света на мягкий, спокойный и уравновешенный характер Ливи. Хотя она умела сильно чувствовать и сильно выражать свои чувства, никто, кроме человека, хорошо знакомого с ней и с ее настроениями, никогда бы не заключил по ее речи, что это речь резкая. Молодой Чарли великое множество раз пытался заронить в ее сердце недоброе семя против Этуотера, но она была так же тверда в своей преданности, как и ее отец, и усилия Чарли всегда терпели крах. Много, много раз выдвигал он ей обвинения против Этуотера, которые, как он был уверен, вызовут долгожданное резкое слово, и наконец добился успеха – ибо «все приходит к тому, кто умеет ждать».

Я в то время отсутствовал, но Чарли не мог дождаться моего возвращения. Он был слишком рад, слишком нетерпелив. Он сразу же сел и написал мне, пока его триумф был свеж, а его радость жгучей и полной. Он рассказал мне, как выложил перед Ливи наболевший вопрос, а потом

спросил ее: «Ну а что ты теперь скажешь?» И она ответила: «Чертов Этуотер!»

Чарли знал, что нет нужды мне это пояснять. Он знал, что я прекрасно пойму. Он знал, я пойму, что он не цитирует, а переводит. Он знал, я пойму, что его перевод точен, совершенен, что он передает точную длину, ширину, вес, смысл и силу слов, которые Ливи на самом деле употребила. Он знал, я пойму: фраза, которую она в действительности произнесла, была: «Я не одобряю Этуотера».

Он был совершенно прав. В ее устах слова «не одобряю» были настолько отравляющими и испепеляющими, как в устах кого-то другого слово «чертов».

Пару дней назад я говорил о нашем горестном и печальном недолгом пребывании в Буффало, где мы стали затворниками и не могли поддерживать дружеские отношения с другими людьми, кроме молодого Дэвида Грея, его жены и их малютки мальчугана. Кажется, с тех пор прошел целый век. Вчера вечером я был на большом званом обеде во дворце Нормана Хэпгуда [144] , и мне представили очень длинного и очень худого джентльмена – джентльмена с прекрасным, живым и умным лицом, с приличествующим золотым пенсне на носу и в вечернем костюме, который был идеален от широкого размаха безукоризненной манишки до украшенных розеткой туфель. Его походка, поклоны и модуляции его голоса выдавали английского джентльмена, и я принял его за графа. Я сказал ему, что не разобрал его имени, и спросил, как его зовут. Он ответил: «Дэвид Грей». Эффект был поразительный. Передо мной стоял его отец собственной персоной, такой, каким я знавал его в Буффало тридцать шесть лет назад. Это видение пробудило воспоминания о приятных временах на пивоварнях Буффало, с Дэвидом Греем и Джоном Хэем, когда этот Дэвид Грей был еще в колыбели, ненаглядное и хлопотное достояние. И эта встреча мысленно задержала меня в Буффало на следующий час и затруднила возможность поддерживать разговор на моем конце обеденного стола. Мысли, которым я предавался, были таковы: «Для чего он был рожден? Для чего был рожден его отец? Для чего я был рожден? Для чего вообще рождается любой человек?»

144

Хэпгуд, Норман (1868–1937) – американский писатель, журналист, редактор и критик, а также посол в Дании.

Его отец был поэтом, но ему приходилось мучительно проводить свою жизнь за весьма чуждым ему по духу занятием – редактированием ежедневной политической газеты. Он был певчей птицей в зверинце обезьян, попугаев и гиен. Жизнь его была потрачена впустую. Его привезли из Шотландии в возрасте пяти лет, он был до мозга костей пропитан пресвитерианством самого мрачного, самого бескомпромиссного и самого неприятного толка. В тридцать три года, когда я с ним приятельствовал, все пресвитерианство из него ушло, и он сделался откровенным рационалистом и резко выраженным атеистом. Через несколько лет ко мне в Хартфорд донеслись вести, что с ним случился солнечный удар. Вскоре пришли вести, что в результате у него оказался поражен мозг. Еще через значительный промежуток времени я услышал через навестившего его Неда Хауса, что он больше не может компетентно писать ни статьи о политике, ни стихи и живет довольно уединенно, преподает ежедневно Закон Божий молодежи и ничем больше не интересуется. Его неверие прошло, уступив место прежнему пресвитерианству.

Это была правда. Некоторое время спустя я телеграфировал ему и попросил встретить меня на вокзале. Он пришел, и я поговорил с ним несколько минут – теперь уже в последний раз. В его глубоко посаженных глазах светился все тот же привлекательный внутренний огонь. Он был тем же Дэвидом, которого я знал прежде: возвышенным и прекрасным, безупречным по характеру – существом, достойным обожания.

Вскоре после этого он попал в железнодорожную аварию и сгорел, ночью. И я, вероятно, думал тогда так же, как думал на том званом обеде, отвлекшись от веселого смеха и непринужденной болтовни: «Для чего он был рожден? Какая от этого польза?» Эти утомительные и удручающе однообразные повторения человеческой жизни – в чем их ценность? Сюзи задавала этот вопрос, будучи ребенком. Никто не мог ответить на него тогда, никто не может и до сих пор.

* * *

Когда 6 августа 1870 года мистер Лэнгдон умер, я вдруг на время оказался в совершенно новой для себя роли – роли бизнесмена.

Пятница, 23 февраля 1906 года

Мистер Клеменс рассказывает, как он стал бизнесменом. – Упоминает автобиографию своего брата Ориона

В течение предыдущего года или полутора мистер Лэнгдон перенес несколько жестоких потерь из-за мистера Тэлмаджа Брауна, который являлся свойственником семьи. Браун вымостил Мемфис, штат Теннесси, деревянным тротуаром, столь популярным в те дни. Он сделал это в качестве агента мистера Лэнгдона. При хорошем управлении контракт вылился бы в существенную выгоду, но вследствие неумелого брауновского руководства привел лишь к крупным потерям. При живом мистере Лэнгдоне эти потери не были бы делом большой важности и не могли бы пошатнуть бизнес, но при отсутствии мозгов, хватки, репутации и характера мистера Лэнгдона все оказалось совсем иначе. Мистер Лэнгдон торговал углем-антрацитом. Он продавал этот уголь по стране, вплоть до Чикаго, и в ряде городов у него были важные филиалы. Его агенты были обычно в существенном долгу перед ним, а он – перед владельцами шахт. С его смертью управление бизнесом оказалось в руках трех молодых людей: молодого Чарли Лэнгдона, Теодора Крейна и мистера Сли. Незадолго перед этим мистер Лэнгдон подарил им партнерство в своем бизнесе. Но они были неизвестны. Деловой мир знал Дж. Лэнгдона, это имя было авторитетным, а эти трое молодых людей были нулями без палочки. Сли впоследствии оказался очень способным человеком и весьма компетентным и убедительным переговорщиком, но в то время, о котором я говорю, его таланты были совершенно неизвестны. Мистер Лэнгдон обучил его, и он, возглавляя эту небольшую фирму, имел все необходимые навыки. Теодор Крейн был компетентен в своей области – старшего конторского служащего и начальника над подчиненными клерками. Нельзя было найти лучшего человека на это место, но его возможности были ограничены именно этой должностью. Он был добропорядочен, прям и нерушимо честен, но не имел ни желания, ни амбиций быть чем-то помимо старшего клерка. Он был слишком робок для более широкой работы и более широкой ответственности. Молодому Чарли был двадцать один год, и внутренне он был ничуть не старше – то есть, попросту говоря, мальчишкой. Мать баловала его с колыбели и стояла между ним и такими неудобствами, как обязанности, учеба, работа, ответственность и т. д. Он ходил в школу, как правило, только когда хотел, а не хотел он достаточно часто. Он бывал избавлен от обязанности заниматься дома, когда у него болела голова, а голова у него обычно болела – чего и следовало ожидать. Ему разрешалось играть, когда его здоровье и склонности того требовали, а требовали они этого с изрядной частотой, потому что он сам был судьей в этом вопросе. От него не требовали читать книг, и он их никогда не читал. Результаты такого воспитания можно представить. Но не он был тому виной. Мать была его злейшим врагом, а стала она им просто в силу своей любви к нему, которая была сильной и неизменно пламенной страстью. Это был весьма печальный случай. Он имел необыкновенно светлый, плодовитый ум, ум, который мог бы стать плодотворным, но из-за пагубного попустительства матери этот ум не получил должного развития и остался пустыней. Вне бизнеса он до сих пор пустыня.

Убийственное воспитание Чарли сделало его самодовольным, заносчивым и властолюбивым. На долю Сли и Теодора выпало более тяжелое бремя, чем на мистера Лэнгдона: мистеру Лэнгдону приходилось управлять только бизнесом, а Сли и Крейну еще и Чарли. Чарли оказался самой трудной частью предприятия. Он с поразительным упорством переделывал и сводил на нет наиболее перспективные меры и договоренности мистера Сли, после чего всю работу приходилось начинать заново.

Однако я начал рассказывать о том, как сам неожиданно стал бизнесменом, – занятие, которое совершенно не соответствовало моей деятельности. Тщательный анализ финансовых дел мистера Лэнгдона показал, что его активы составляют восемьсот тысяч долларов и против них были только обычные деловые обязательства. Требовалось оплатить счета, составлявшие в сумме триста, может быть, четыреста тысяч долларов; половину – примерно в течение месяца, вторую половину – примерно через два месяца. Деньги для удовлетворения этих обязательств должны были поступить позднее. Будь мистер Лэнгдон жив, эти долги не доставили бы неприятностей. Он мог бы пойти в банк в городе или в Нью-Йорке и занять деньги без всякого труда, но эти парни не могли этого сделать. Они могли достать разом всего лишь сто пятьдесят тысяч долларов наличными. То была страховка мистера Лэнгдона. Она была выплачена быстро, но мало что давала – то есть давала недостаточно. Не хватало немногого – в сущности, только пятидесяти тысяч долларов, – но где добыть эти пятьдесят тысяч, было загадкой. Они написали мистеру Генри У. Сейджу из Итаки – старому доброму другу и бывшему бизнес-партнеру мистера Лэнгдона – и умоляли его приехать в Эльмиру и дать им совет и помощь. Он обещал приехать. Затем, к моему ужасу, молодая фирма назначила меня провести с ним переговоры. Это было равносильно тому, чтобы попросить меня рассчитать затмение Солнца. Я не имел представления ни как начать, ни что вообще говорить. Но они принесли в дом огромную балансовую ведомость, сели со мной в библиотеке и объясняли, объясняли, объясняли, пока наконец я не получил более или менее ясное представление о том, что именно следует сказать мистеру Сейджу.

Когда мистер Сейдж приехал, мы с ним пошли в библиотеку, чтобы проанализировать балансовую ведомость, а члены фирмы ждали и дрожали в какой-то другой части дома. Когда я закончил излагать мистеру Сейджу ситуацию, меня снова поразил удар молнии – то есть это мистер Сейдж меня ошарашил. Это был человек с прямой линией рта и удивительно твердой челюстью. Он был из тех людей, которые полностью сосредоточиваются на предмете и держат этот прямой рот закрытым и крепко сжатым на протяжении всего времени, пока другой человек излагает дело. Я же во время своего долгого объяснения был бы благодарен хоть за какое-нибудь легкое замечание, которое могло бы указать, что я произвожу на него хоть какое-то впечатление, благоприятное или нет. Но он держал мои нервы в напряжении на всем протяжении рассказа, и я так и не смог уловить ни намека на то, что происходит у него в голове. Но в конце, с грубоватой решительностью, которая составляла часть его характера, он сказал:

– Мистер Клеменс, вы имеете весьма ясную деловую голову на плечах. Зачем вы пишете книги? Вам надо быть бизнесменом.

Я-то знал, что это не так, но было бы недипломатично это высказывать, поэтому я не стал. Затем он сказал:

– Все, что вам, парни, требуется, это расписка от меня в банк на пятьдесят тысяч долларов, на три месяца, и с этой поддержкой вам не нужны будут деньги. Если возникнет необходимость продлить расписку, скажите мистеру Эрноту, он продлит. Ваш бизнес в порядке. Действуйте без страха. Мое мнение, что этот вексель вернется ко мне в конце трехмесячного срока нетронутым и вы не обналичите с него ни доллара.

Случилось так, как он и сказал. Старый мистер Эрнот, банкир-шотландец, очень богатый и очень аккуратный человек и старинный друг мистера Лэнгдона, наблюдал за молодой фирмой и консультировал ее из своего богатого запаса коммерческой мудрости, и в конце трехмесячного срока фирма была упрочившимся и растущим концерном, и расписка была отослана обратно мистеру Сейджу, нам не потребовалось ничего оттуда брать. Это был маленький клочок бумаги, незначительный по размеру, незначительный по сумме, которую он представлял, но устрашающим было его влияние и устрашающей была его власть – из-за человека, который за ним стоял.