Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях
Шрифт:
– «Русский мужчина был, русского мужчины уже – еще нет, русский мужчина снова может быть», – пишете вы. Если он был, то хотелось бы знать, когда?
– В книге образ мужчины двоится: это универсальный тип, и тип исключительно русский. И надо признать, что тот и другой находятся в плачевном состоянии. Если говорить о первом – о цивилизованном мужчине, то в главной роли ему отказывает широкое женское движение на Западе. Он выглядит потерянным.
– Значит, виноват феминизм?
– Не только. Западное общество стало максимально либеральным. Ушли агрессивные свойства, а мужчина без агрессии – это уже что-то неясное. И в США, и во Франции, и в Германии, и в Голландии, за исключением, быть
Что же касается русского мужчины, то с ним ситуация более отчетливая и, увы, более драматическая. Поскольку русский мужчина – это прежде всего сословное явление, возникшее в просвещенном классе: сочетание чести, достоинства, образования, определенной доли эгоизма, самообладания, такой мужчина действительно был. Его сразу узнавали в Париже, французы поражались красотой белой гвардии. Как это ни парадоксально, такой цивилизованный тип можно было встретить в России вплоть до 60-х годов. Конечно, сталинизм многое и многих перемолотил, но повадки долго сохранялись.
– Что вы имеете в виду под словом «повадки»?
– Общее представление о том, что и как полагается делать, как полагается жить. На гребне либерализации 60-х – вот исторический парадокс – и в управление, и в среднее звено пришел «грядущий хам», о котором предупреждал Мережковский. Просвещенный класс был срезан, следовательно, подпитку такой мутант получал от низших слоев.
С переменами в российском обществе, с серьезным изменением женской роли в мире и у нас я наблюдаю новое явление. Нельзя твердо сказать, каким будет «новый мужчина», – это пока что зародыш, который плавает в некоем бульоне. И моя книга как раз попытка его предугадать.
– Одну из глав вы писали, беря за основу известный анекдот о двух киллерах, ожидающих жертву. Несчастный не появляется. Тогда один говорит другому: «Может, случилось что-нибудь?». Размышляя о герое новейшего времени – бандите, творящем на наших глазах свой кодекс чести, вы заканчиваете повествование отнюдь не оптимистически: «Два рыцаря стоят в подъезде, ждут клиента». А у меня, признаться, есть слабая надежда на детей, таких, с позволения сказать, героев. Получив приличное образование за рубежом и вернувшись в Россию, вряд ли они пойдут по папиным стопам.
– Тут следует высказаться подробнее… Странно, что о моральном кризисе мало писали и почти не пишут теперь. Все беды якобы в экономике. А как назвать состояние этической жизни нашей нации? У нас начисто погибла христианская этика, которая даже при серьезном отношении государства российского к религии до октября 17-го была недостаточно освоена человеком. И при всем моем сдержанном отношении к Белинскому должен заметить, что в споре Белинского с Гоголем неистовый Виссарион оказался прав. Добавлю, что Бердяев, Булгаков, Розанов, также рассчитывавшие на мужика-богоносца, после октябрьского переворота отказались от прежних убеждений.
Что же остается? Гражданский кодекс? Но у нас он работает просто скверно. Ворья много, потому что в народе все еще живо снисходительное отношение к воровству. Не украдешь – не проживешь.
А когда я работал над эссе о морфологии русской эротической сказки, то пришел в ужас. Оказывается, наш народ с яростным юмором относится к агрессии в эротике. Попы насилуют, отец, поучая дочь, использует прямо-таки садистские приемы. Смешно?
Если же говорить о политической культуре советской эпохи, то достаточно вспомнить, как поощрялось доносительство. Вот мы и пришли к 1985 году морально опустошенные, не готовые противостоять криминальной ситуации и ее этической культуре: жить по бандитским понятиям. Между тем у этой культуры есть одно достоинство: она не врет. Но для того, чтобы она трансформировалась в новую национальную этику, лишенную уголовного содержания, должно пройти очень много времени. А пока рыцари ожидают жертву.
Я так же, как и вы, надеюсь: дети
– Из вашей книги следует, что именно женщина остановила «на скаку» безумного, неизвестно куда летящего мужчину. Она спасла его, свою семью и любовь. Вместе с тем народная мудрость, на которую вы щедро ссылаетесь, гласит: курица не птица, баба не человек. Не слишком ли много противоречий?
– Эта книга призвана рождать противоречия. Между прочим, судьбу русской женщины мы вправе также сравнить с разрывной пулей. Она желала любви и счастья, хотела (вот формула, очень работающая в России), чтобы все было, как у людей. Стремилась купить мебель в дом, следила за сыном, чтобы учился, а не курил прямо с первого класса. Женщина не была безукоризненной, но она буквально дралась за счастье и находила его в семье, материнстве, эротике. Поэтому, с моей точки зрения, русская женщина по уничтожению советской власти сделала гораздо больше, чем академик Сахаров и все диссидентское движение, вместе взятое. И «Русская красавица» дала фиксацию этого феномена.
У русского мужчины наблюдался полный паралич воли. Его и мужчиной мы не вправе назвать, скорее, русский мутант мужского пола. Он никогда не знал, что хочет. Он задумывался о национальном самосознании русского народа, и у него все запутывалось. Он размышлял о карьере и не мог разобраться в себе. Если говорить упрощенно, то водитель грузовика хотел стать водителем такси и наоборот. Ни тот, ни другой не были удовлетворены жизнью. К тому же он на работе много врал, а дома – много пил.
Такое соединение привело к окончательному распаду личности, который в разных слоях отозвался по-разному. Например, феномен, нигде до сих пор не проанализированный, – самовозгорание лесбийского движения среди московских девушек на рубеже 70–80-х годов. Это было явление отнюдь не биологического толка. Мутант не вызывал желания воспринимать его всерьез. Он стал смешон настолько, что от хохота женщины могли упасть друг к другу в постель.
– В вашем эссе есть и мужчины, которые представляют интеллектуальную элиту нашего общества. Но вы, мягко говоря, не самый милосердный автор. Хорошего детского писателя, душу любой компании, удивительно порядочного человека вы называете «московским плейбоем» и все сводите к непростым отношениям, существовавшим между вами.
– Глава «Смерть писателя К» уже вызвала бурную реакцию. Недавно меня встретил Битов и обиженно спросил: «Как можно так писать о человеке, который недавно умер?». Что значит – так? Я писал откровенно. У нас бытуют странные понятия об этике: если пишешь все, значит, продаешь человека. Между мной и Юрием Ковалем были непростые далекие отношения, но – отношения. И я, шокированный фактом его ранней смерти, хотел показать драму времени и человека, который идет против контекста культуры. Контекст культуры – это партнер художника по жизни. Если вы его не чувствуете, не произойдет игры. Я не знаю, понимал ли он, что этот контекст изменился, но Юра пошел против него. Видимо, его раздражало, что он талантливый писатель, делает хорошее, доброе дело и не может выдвинуться в последние годы. Тогда как часть поколения литераторов, к которому принадлежу я, состоялась на теме внутреннего зла. С открытием шлюзов в отечественной культуре она стала доминирующей. И я убежден, что без определения внутреннего зла невозможно понять творческую красоту того же Коваля.