Автохтоны
Шрифт:
– Что, настоящих?
– Конечно, настоящих. Алхимики выращивали, для себя, понятное дело, но иногда, если заводился лишний, выбрасывали на рынок. Инклюзник выполняет желания владельца, но, поскольку все обычно просят денег, был заточен именно на деньги. На богатство. Знаете, как люди думают, что если у них будут деньги, то все будет хорошо.
– А на самом деле нет, – сказал он скучно.
Банальная истина. Впрочем, как все банальные истины, безусловно верная.
– Да, – согласился Маринин муж, – верная, как все банальные
Крошечные молчаливые футболисты продолжали свой бесконечный бег, теперь они были в оранжевом и синем. А раньше – в красном и черном. Кажется.
– Спасибо. Мне, наверное, пора.
Он так и не спросил, как зовут Марининого мужа. Случайный человек, которого он больше, скорее всего, никогда не увидит.
– Урия.
– Что, простите?
– Урия, так меня зовут.
Странное имя…
– Вовсе нет, – возразил Маринин муж. – Для сильфа – нет.
– Да, – согласился он, – наверное. Урия, дитя света. Но знаете… это имя с плохой коннотацией. Я хочу сказать…
– Я знаю, что такое коннотация. Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал его с Уриею. И в письме написал он так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Да. Урия-хеттеянин, один из храбрых у Давида. Но вы – не Давид, а Марина – не Вирсавия.
– Что вы, я и не думал.
– Подумали. Только что. Впрочем, был ведь и другой. Тот, который пророчествовал против города. Месту сему, говорил, быть пусту, и стало по слову его. Тоже плохо кончил. А еще – Урия Гип, пренеприятный субъект. Но меня зовут Урия, что уж тут поделаешь. А вы разумно поступили, что съехали из хостела.
– Не хочу сгореть в собственной постели.
– И бегать ночью тоже не хотите?
Он молчал.
– «Сердце ангела» смотрели? – спросил Урия тихо.
Он сглотнул.
– Человек преследует сам себя. Ловит свое ускользающее я… как волк пытается вцепиться зубами в свой хвост. И когда ему это наконец удается, он постигает себя и возмездие настигает его. – В светлых глазах Урии бегали футболисты. – Но это не про вас. Было бы, конечно, весьма элегантно в сюжетном плане, но вторично.
– Ладно, допустим, вы читаете мысли. А вы можете этого не делать?
– А вы можете не дышать?
Он вздохнул и достал телефон.
– Куда приехать? – В голосе Валека была усталая покорность.
– Ставского, семнадцать, – сказал Урия.
– Ставского, семнадцать, – повторил он. – А ехать, ну, в центр. Да, я понимаю. Через полчаса. Хорошо.
Урия стоял у окна, свет облекал чистый высокий лоб, широкие плечи, сильную шею, озерцом стоял в ямке между ключицами…
– Я не буду говорить, о чем вы сейчас думаете, – сказал Урия.
– Да, пожалуй, не надо. А кто такой Ставский? Ну, который улица? Неужели писатель?
– Понятия не имею, – ответил Урия, – но можно пробить по Яндексу.
– И
– Псоглавцы, да. Целые стаи. А как насчет сильфов?
Покосившиеся домики сменялись другими, такими же мокрыми и грязными. Черные деревья топырили страшные обрубки, из обрубков торчали пучки голых прутьев.
– Сильфы? Ну да, вы же читали путеводитель. До слез пробирает, а? Безумная старуха, рядящаяся в шелка и бархат, все ждет и ждет своего сильфа… Подходит к прохожим – к высоким и красивым мужчинам. Заглядывает в лицо… И тихонько бредет прочь. Я знал человека, который писал эту штуку. Большой был, хм, циник. Самые трогательные истории выдумывают циники.
Валек вздохнул. Усталый, немолодой человек. Куда вообще подевались все молодые? Сидят в подполье? Молчаливая армия, грозящая выйти наружу и смести эту жалкую кучку стариков, трясущихся над своим прошлым…
– Вот так и надо работать! Чтобы до слез… А мы с вами – история, история, факты… Кто прав? Кто виноват? Кто герой? Кто предатель? Грязь, кровь и никакого катарсиса. А людям нужен катарсис. Люди хотят про тритонов и сильфов. Про черную вдову. Про другую вдову, которая заказала лучшему в городе чучельнику чучело мужа и потом двадцать лет держала его в кресле в столовой, меняя ему время от времени позу и одежду. Про аптекаря-отравителя. Про несчастных влюбленных. Про цветочницу, полюбившую вечно юного сильфа. Это красиво.
Город съел свои пригороды. Когда-то здесь были усадьбы, и палисадники, и яблоневые сады. Наверняка еще остались выродившиеся, печальные яблони-дички, трогательно предлагающие каждую осень свои крохотные сморщенные плоды. Бедные безумицы, ждущие своего сильфа.
Рыночная площадь. Цветочный базар. Ратушная площадь. Еще один цветочный базар. Они обогнали фургончик с рекламой молочных продуктов на боку. Он наконец разглядел название фирмы. «Ласочка».
– И аполитично. Не надо с приходом каждой новой метлы переписывать путеводители. Тут можно где-нибудь купить рубашку?
– Вон там, в торговом центре. Но там нельзя парковаться. Я, пожалуй, здесь стану.
– А что, про сопротивление людям не нравится? Про героизм и все такое…
– Нравится, – с отвращением сказал Валек. – А как же. Про то, как храбрые партизаны взорвали железнодорожное полотно и цистерны с соляркой горели так, что жар убил все деревья в радиусе восьми километров. Все прошло как по маслу, но им пришлось прирезать путевого обходчика. А при чем тут, спрашивается, путевой обходчик? Про врача местной инфекционки любят, он хотел вылить в водохранилище пробирку с культурой Yersinia pestis, но все медлил, медлил, потому что понимал, что эту воду будут пить его жена и девочки… И его взяли, и тогда он сам выпил содержимое пробирки и умер в страшных мучениях…