Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Вечером 4 января мы с Олей что-то почувствовали. Позвонили Барбаре Мюллер. Та приехала немедленно. Явилась бывшая Ирина студентка Урсула Фёлькль, преданно служившая Ире до и во время болезни. Ира спала. Дыхание прерывистое. Вдруг втянула в себя воздух и замерла.
– Умерла? – сказал я и посмотрел на Барбару.
– Кажется, да.
И в это время последовал такой же затяжной выдох, как бы сделанный с большим облегчением, и Ира затихла. Навсегда. Это было 4 января в 8 часов 32 минуты вечера.
Тут же раздался звонок из Москвы. Звонил праздновавший свой семьдесят седьмой день рождения Бен Сарнов.
– Как дела?
– Ира умерла минуту назад, – сказал я и сам удивился, что это так просто можно сказать.
Дальше все пошло в ускоренном темпе. Барбара позвонила по телефону, и тут же явилась врач, констатировавшая смерть. Утром пришли два мужика с носилками, а на них специальный ящик с откидной на одну сторону крышкой. На
Похороны и поминки
В Мюнхене нет привилегированных кладбищ. Нет такого порядка, чтобы бургомистр Мюнхена, или премьер-министр Баварии, или канцлер Германии выделял особо почетное место для особо почетных покойников. Nordfriedhoff (Северное кладбище) примыкает к одному из самых престижных районов Мюнхена, и потому здесь лежат известные писатели, издатели, артисты. Но здесь же покоятся люди малой и никакой известности: немцы, турки, югославы, поляки, русские, чеченец Абдурахман Авторханов и иранский принц Атабай. Кто захочет, тому и найдется место. Потому что места здесь платные и временные. Родные покойного арендуют могилу (недорого стоит) на десять-двадцать-тридцать, хоть на сто лет вперед, но когда срок кончился, плата не поступает, памятник убирают и на этом же месте роют очередную могилу для нового арендатора. А на памятнике, если его выберут следующие клиенты, стешут прежнее имя и выбьют новое.
На Ирины похороны пришло неожиданно много народу. Редко к кому из немцев столько приходят. Пришли члены Баварской академии, эмигранты, студенты, друзья и соседи по Штокдорфу. Пришел бывший московский корреспондент немецкого телевидения Герд Руге, Клаус Беднарц из Кёльна, журналисты Райни Майер и его жена Катя (Neue Zuricher Zeitung) приехали из Швейцарии, Лена Щорс и Оля Принцева – из Америки. Потом были поминки в клинике, принадлежащей Лу Вист.
За день до похорон позвонила Люда Зорина, сказала, что Эрик хочет на поминках прочесть какое-нибудь соответствующее поводу стихотворение. Спрашивала, что бы я посоветовал? Перебрав в уме варианты, я подумал, что, пожалуй, хорошо бы прочесть «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Подошел к книжной полке. Стал думать, в каком из десяти томов искать? Взял один наугад и увидел бумажную закладку, сделанную Ирой. Открыл там, где закладка, и прочел: «Брожу ли я вдоль улиц шумных, вхожу ль во многолюдный храм, сижу ль меж юношей бездумных, я предаюсь своим мечтам…»
По следам детства
Напряжение последних четырех лет, частая смена надежды и отчаяния сказались так, что ко дню смерти Иры я и сам развалился. За два дня до ее кончины выбежал в аптеку, что в полусотне шагов от нашего дома, и вдруг нестерпимая боль в пояснице. Поскольку ни русские, ни немецкие врачи (а меня лечили всякие, включая профессоров с именами) за несколько последующих лет причины этой боли так и не установили, я думаю, что она возникла, как говорят, «на нервной почве». И тоже стенокардия. После операции шунтирования у меня пятнадцать лет не было никаких жалоб на сердце. А тут стало «прихватывать». И с каждым днем сильнее. Резко встал, нагнулся, махнул рукой, чтобы отогнать муху, услышал по телевизору что-то, что взволновало, и хватаюсь за пузырек с нитроглицерином. Вообще стал инвалидом. Несколько шагов – спина и сердце – все сразу. Выжил благодаря Оле. Она работала в двух школах и ухаживала за мной. Ей было тяжело. Я пытался ей помогать, но помощник был никудышный. Расстояние до ближайшего магазина в сотню метров одолевал в несколько приемов с нитроглицерином. Сумка с двумя-тремя килограммами продуктов была почти непосильным грузом. Подъем на третий этаж без лифта давался как восхождение на крутую гору. В мюнхенской больнице Богеннаузен мне вставили стент, но облегчение не наступило. Я впал в апатию, странным образом совмещаемую с пассивной активностью. Пассивной в том смысле, что сам никуда не стремился, но, когда меня куда-то звали, шел. Позвонил журналист Олег Панфилов, предложил съездить в Таджикистан. Газета «Ленинабадская правда» отмечает юбилей. Она была основана в 1934 году (тогда она называлась «Рабочий Ходжента», и первым ее главным редактором был мой отец (я этого не знал, а на месте обнаружил, что и мама моя в той же газете работала рядовым литсотрудником). По предложению Панфилова власти города Худжанда (теперешнее название бывшего Ленинабада-Ходжента) на празднование юбилея пригласили меня. Я спросил кардиолога, что он думает о такой поездке. Он сказал: «Я бы не рисковал». Я рискнул, и мы с Олей поехали. В Москве к нам присоединился Панфилов. Оделись мы довольно легко, потому что был апрель, и я боялся, что там, на далеком юге, будет чересчур жарко. Но я очень ошибся. Все дни нашего пребывания в солнечной республике было пасмурно и холодно так, что ноги мерзли.
Конечно, мне трудно было узнать город, который я покинул шестьдесят три года назад. Низкие одноэтажные дома барачного типа сменили высокие панельные башни. Асфальтированные дороги вместо пыльных, с арыками по бокам. А на асфальте ни ишаков, ни верблюдов. Но меня привели в школу, где я учился в первом классе, и я ее узнал.
Нас встречали нынешний главный редактор и чиновник из местной администрации. Я Оле обещал, что в Худжанде будем есть настоящий таджикский плов. Вечером по дороге из аэропорта заехали в какой-то ресторан. Там нас угощали чем угодно, только не пловом. Сказали, что здесь его не делают, но завтра пойдем обедать туда, где делают. Завтра вблизи нашей гостиницы такого заведения не оказалось. На казенной машине поехали куда-то в столовую самообслуживания. Там посетители ели плов, не очень аппетитно выглядевший, но оказалось, что он кончился как раз перед нами. Послезавтра опять плов нигде не нашли. В конце концов главный редактор пригласил нас к себе, и его жена сварила нам настоящий таджикский плов.
Меня уверяли, что образованные таджики живут и ведут себя вполне по-европейски, но жена подавала нам плов и уходила на кухню. Ужинали нормально при электрическом свете. Оказывается, это была необычная ситуация. Потому что в городе электричество выключают в девять часов вечера, но хозяин куда-то обратился, сказал, что принимает высокого московского гостя, у него в порядке одолжения свет не выключали, пока мы не ушли. А вот в соседнем с нашим хозяином подъезде свет есть всегда, потому что там живет начальник милиции города.
Празднование юбилея было пышное. Возле дворца, где это должно было происходить, заранее стали собираться нарядно одетые люди. Продавалось пиво и безалкогольные напитки. Красная ковровая дорожка покрывала кусок тротуара перед крыльцом, само крыльцо и дальше уходила в глубь здания. Я спросил, для кого дорожка. Мне сказали, для раиса, то есть начальника. Именно так он и называется: начальник Ленинабадской области. Область, как и Ленинградская, сохранила свое название. Тем временем народ входил внутрь, заполнял зал. Я тоже хотел войти, но мне предложили подождать, пока приедет раис. Как он подъехал, я не видел. Но вот он появился в коридоре. Молодой человек, как мне показалось, лет тридцати пяти, со свитой. Он поздоровался со мной, взял меня под руку, и мы вместе по красной дорожке вошли в зал. Грянула музыка, все вскочили и встретили бурными аплодисментами, разумеется, не меня, а раиса. После этого были речи, общие слова, рассказывалась история газеты, как она в трудные годы прославляла людей труда и звала на подвиг. Когда слово дали раису, он прошел по ковровой дорожке к трибуне. Начало и конец речи, произнесенной по-русски, опять были встречены бурными аплодисментами. Следующим был я. Мне как-то перед самим собой было неудобно, и я прошел сбоку от дорожки. Тем не менее меня тоже приветствовали дружно.
Затем был рынок, оказавшийся по-восточному шумным и многолюдным, но довольно убогим. Продавались сушеные фрукты, кукуруза, семечки, не помню что еще и в большом количестве кинжалы с наборными ручками, которые местные кузнецы делают тут же на рынке. Оказалось, их производят из клапанов автомобильных моторов. Расклепывают их, обтачивают. Получаются довольно красивые блестящие и острые ножи.
В Худжанде я несколько раз выступал. В разных местах. В том числе в местном пединституте, где училась моя мама. С огорчением отметил, что меня здесь почти никто не читал. Но одного читателя я все-таки встретил. Оле надо было срочно возвращаться в Мюнхен, а самолета из Худжанда в этот день не было. Нам дали машину, и мы поехали в Ташкент. Спереди шофер еще с одним человеком, сзади мы с Олей. Передние говорили между собой по-таджикски. Потом тот, что сидел рядом с шофером, обернулся ко мне и спросил по-русски, пишу ли я продолжение «Чонкина».
– А вы читали «Чонкина»? – удивился я.
– Как же, обязан был.
– А почему?
– А я в КГБ служил.
Похожая встреча через какое-то время случилась со мной в Москве. Я ехал на «леваке». Был час пик, но шофер находил какие-то объездные пути, и мы довольно быстро продвигались к месту назначения.
– Вот видите, – сказал шофер с гордостью, – как я вас везу. Потому что я знаю все переулки и дворы, через которые можно приехать. А знаете почему? Потому что служил в КГБ. Мы за диссидентами гонялись.