Азеф
Шрифт:
16
Савинков чувствовал себя плохо. В этот день он сидел в комнате Доры. Почти две недели, как приехала Дора с динамитом из Нижнего. Ждала. И казалось, что никто из товарищей не понимал ее мук. Она была права. Если б Алексей был здесь, Дору б не забыли, ей бы дали место в Б. О., которого хочет, без которого нет жизни. Но Дора на пассивной работе. Ей не дают того, чего хочет Дора: – убить и умереть.
– Ах, дорогая Дора, теперь только одно желанье. Понимаете, – говорил Савинков. – Я забыл, что у меня мать, жена, товарищи, партия, всё забыл, Дора, ничего
– Надо кончать скорей, – проговорила Дора.
– Бог даст кончим.
– Вот мы все вместе работаем в одном деле, для одной идеи, – тихо начала Дора. Савинков ее остро слушал. – А какие все, ну, решительно все разные. Ни один не похож на другого. В мирной работе партии, там, мне всегда казалось, один как другой, другой как третий, все по моему одинаковые.
– Это верно и тонко, Дора.
– А тут, вы, например, и Иван?
– Ну, что я и Иван? – поднялся на локте с дивана Савинков.
– Вы совсем разные.
– В чем?
– В себе разные. Иван – совершенно без колебаний: расчет и логика. С ним работать легко. А вы сплошное чувство, да еще переполненное какими-то вопросами. Вы даже не человек чувства, а какой-то острой чувствительности. Всё всегда залито сомнениями, специфическими вашими теориями, чем-то непонятным. С вами трудно работать. Вы не даете цели, не ведете к ней. Вы сами ощупью идете, щупаете руками, с закрытыми глазами. А Иван Николаевич всё видит и ясно показывает.
– Хо-хо, Дора! – притворно засмеялся Савинков, – не думал, что в вас так много наблюдательности и даже «философии»!
– «Поэт» тоже другой. Швейцер тоже совершенно другой.
– И вы Дора – совсем другая, неправда ли?
– Наверное.
– Все мы совсем другие. Этим-то и хороша жизнь. Потому-то я и ненавижу серую партийную скотинку, которая, разиня рот, слушает Виктора Михайловича и ест из его уст манну.
– Вы слишком резки, Борис, это ненужно. У вас нет любви к товарищам.
– Кого? Любить всех? Это значит никого не любить, Дора.
17
В девять они ехали. Вез Каляев. Сворачивали к окраинам Москвы. Когда улица обезлюдила, Каляев повернулся на козлах. В желтом свете редких фонарей еще резче чернела худоба Каляева. Его глаза ввалились, щеки обросли редкой бородой. Каляев был похож на истомленного постом монаха. Профиль был даже жуток.
– Янек, – сказал Савинков, – дальше наблюдение вести нельзя. У нас сил нет. Мы хорошо знаем выезды. Надо кончать. Как
– Да, – сказал Каляев. – Лучше всего метать, когда он поедет в театр. Он теперь часто выезжает. В газетах объявляется о выездах.
– Продавай лошадь, сани и на несколько дней выезжай из Москвы, тебе надо отдохнуть. Мы останемся здесь. Перемени паспорт и возвращайся к 1-му февралю. Тогда кончим.
– Это верно, надо отдохнуть, я очень устал, – сказал Каляев, – чувствую, нервами как-то устал, иногда даже кажется, что не выдержу. Я уеду. А к 1-му буду здесь. Ты веришь, Боря? а? Я уверен. И знаешь, – загорелся Каляев, лошадь шла тихим усталым шагом, – ведь если «Леопольд» в Питере убьет Владимира, мы здесь Сергея, это будет такой им ответ, ведь это почти революция. Жаль, что может быть не увижу ее, – проговорил, также внезапно поникая, Каляев. – Хочу только одного, чтоб товарищи в Шлиссельбурге узнали, чтобы Егор, Гершуни, все узнали, что мы бьемся и побеждаем их…
Навстречу ехало несколько экипажей, Каляев по-кучерски поправился на козлах, подтыкая под себя армяк и тронул рысью.
18
В этот вечер, уступив постель Доре, Борис укладывался на диване. Огня не зажигали. В сумраке номера, освещенного только фонарями с улицы, как темные паруса, белели простыни. Это Савинков стелил на диване.
Когда сел расшнуровывать ботинок, Дора уже лежала в постели. Не спала. Слишком много тоски было в этой ночи, чтобы спать. Дора думала: – неужели и теперь товарищи обойдут?
По полу раздались легкие шаги босых ног. Дора видела белую фигуру Бориса. Он прошел и налил из графина воду. Только издали на улицах барахтались ночные конки. Тишина номера жила полновластно.
Савинков чувствовал, не заснет. Проклятая бессонница. Он думал о Доре. Было странно, раньше Дора его не интересовала, как женщина. Худенькая, подраненная птица. Сегодня во время разговора об Иване уловил редко улыбавшиеся губы. Представил Дору заснувшей. Повернулся. Свет окон падал на кровать Доры.
Он встал, пошел к графину. И когда пил, дрожали ноги. Тихими шагами, ставя прямо ступни, почти бесшумно подошел к кровати. Остановился над Дорой.
Дора поднялась на локте.
– Вы что, Борис? – испуганно прошептала она.
– Ничего, – проговорил он и на «го» пересекся голос. – Не спится. Хотел поговорить. Вы не спите Дора?
Он сел на кровать. Дора не поняла. Никогда еще полураздетый мужчина не сидел так близко. Дора слегка отодвинулась.
– Мне тоже не спится, – сказала она. – Это от ожидания.
У Бориса стучали зубы. Дора не слышала. Но увидала над собой острые глаза, показавшиеся злыми и чужими.
– Может быть скоро умрем, Дора, правда? – прошептал Борис сжимая ее руку, голос был необычен. – Ах, Дора, Дора, – прошептал он нежно и его руки вдруг обняли ее и порывисто придвинулось в темноте лицо. Только тут Дора поняла, зачем он пришел.
– Уйдите! Сейчас же, уйдите!
– Дора… Дора, может быть через три дня…
– Это подло! Я сейчас же уйду… «Глупо» пробормотал, вставая, идя к дивану, Борис. Но Дора встала с кровати. Он видел в темноте, как она быстро одевалась. «Какая ерунда», проговорил Савинков.