Шрифт:
— Видишь ли, милый мой Адам, — мирно говорил каноник, прогуливаясь под вязами у своего приходского дома, следователю — инспектору Далглишу, — сколь ни будет нам кстати это наследство, я не испытаю радости, принимая его, если Бабенька Алле обрела свои деньги неправедным путем.
Каноник имел в виду, что он с женою не будут рады наследовать приблизительно 80 тысяч фунтов Бабеньки Алле, коль она шестьдесят семь лет тому назад ради этих денег отравила мышьяком собственного престарелого мужа. Поскольку она обвинялась именно в этом, но была оправдана в 1902 году судом, которых! для ее гемпширских соседей соперничал с коронацией в роли публичного зрелища, колебания каноника нельзя было счесть безосновательными. Допустим, рассуждал молча Далглиш, почти любой в предвидении восьмидесяти
— Не говоря уж о безнравственности получения ославленных денег, они не принесут нам отрады. Я часто вспоминал об этой несчастной, неприкаянно колесившей по Европе в поисках умиротворения, думал о ее одинокой Жизни и горестной кончине.
Далглишу было известно, что эта Бабенька словно по расписанию меняла — в сопровождении свиты прислуги, очередного любовника и постоянных нахлебников — один за другим роскошные отели Ривьеры, заглядывая под настроение в Париж или Рим. Сию упорядоченную программу услад и развлечений едва ли объяснишь как горестную неприкаянность, и едва ли пожилую даму занимали поиски умиротворения. А умерла она, вывалившись за борт яхты одного миллионера в разгар весьма шумного празднества, устроенного им в честь ее восьмидесятивосьмилетия. Пусть по понятиям каноника такая смерть не содержит в себе назидания, но вряд ли Бабеньке было горестно в тот час. Ежели Бабенька Алле (иначе и назвать ее не назовешь) сохраняла тогда ясную голову, наверняка ей подумалось, что уходит она из жизни прекрасным способом. Такие соображения, однако, не представлялись Далглишу подходящими для беседы с его спутником.
*
Каноник Губерт Боксдейл был крестный отец инспектора Адама Далглиша, со студенческих лет в Оксфорде друживший всю жизнь с его отцом. Восхитительный это был крестный, доброжелательный, чуткий, искренне преданный. Он в детские годы Далглиша никогда не забывал о его дне рождения и тонко чувствовал, что занимает к влечет мальчишку. Далглиш обожал его и думал о нем, что он один из немногих ноистипе добрых людей на свете. Оставалось удивляться, как же удалось канонику дожить до семидесяти одного года в этом плотоядном мире, где мягкость, смирение и несуетность отнюдь не способствуют выживанию, а тем более процветанию. Но в некотором смысле его доброта служила ему защитой. Перед лицом столь явной безгрешности даже те, числом немалые, кто заведомо эксплуатировал его, проявляли милосердие и покровительственность, принятые в общении с умственно неполноценными.
«Жалко старикашечку, — говаривала приходящая домработница, кладя в карман плату за шесть часов, хоть отработала пять, и прихватывая пару янц из холодильника, — вот уж кому от людей не отвязаться». С удивлением осознал Далглиш, тогда молодой и глуповатый следователь — констебль, что каноник прекрасно осведомлен, сколько было часов и сколько яиц, но полагает и то и другое более нужным миссис Копторн с пятью детьми и непутевым мужем, нежели ему. И еще он знал: начни платить за пять часов, и она незамедлительно стапет работать лишь четыре и брать лишних два яйца, а вот эта малая и единственная нечестность зачем-то ей нужна для самоуважения. Он был добр. По не был глуп.
Они с женою, конечно, бедны, по никак не назовешь их несчастными, это слово неприменимо к канонику. Гибель обоих сыновей на войне в 1939 году вызвала в нем печаль, но не упадок духа. Он, одпако, знал и тревоги. Его жена страдала диффузным склерозом, бороться с которым становилось все труднее. Ей понадобятся разного рода услуги и процедуры. А он теперь, причем позже срока, выходит в отставку, и пенсия будет маленькая. Наследство даст им обоим прожить в комфорте остаток лет, а также, в чем Далглиш пе сомневался, получать удовольствие, больше прежнего опекая своих немалочисленных хромых собак. Вот уж кто, думал он о канонике, на редкость
— Ведь английские присяжные нашли ее невиновной, да и случилось оно чуть не семьдесят лет назад. Неужто вам что-то мешает признать их вердикт?
Но недреманый рассудок каноника не поддавался та' ким лукавым отговоркам. Далглиш исподволь вспомнил, как еще мальчиком осознал, что совесть дяди Губерта действует словно предупреждающий звонок и что сам он в отличие от прочих людей никогда не прикинется, будто тот не звонил, или он не расслышал, или же, услыхав, заподозрил неполадки в том устройстве.
— Ах, признавал я, пока она была жива. Пусть мы ни разу не виделись. Мне не хотелось быть навязчивым. Как-никак, женщина она была состоятельная. Жили мь; так по — разпому. Но я взял за правило писать ей несколько слов к рождеству, и она присылала открытку в ответ. Хотелось поддерживать с нею отношения на случай, если ей понадобится к кому-то обратиться и она вспомнит, что я священник.
«С чего бы ей понадобился священник? — думал Далглиш. — Очистить совесть? Разве что это имел в виду милый старик? Значит, сомнения занимали его с самого начала. Конечно же!» Далглишу кое-что было известно и про ту историю, и про общее мнение семьп и друзей: Бабенька избежала впселицы по крайнему везению. Мнение собственного его отца, вырая^енное уклончиво, сердито и сокрушенно, в основе своей не отличалось от реплики тогдашнего местного репортера: «Какими судьбами надеялась она выкрутиться? Ну и повезло ей увернуться от петли».
— Известие о наследстве пришло совершенно неожиданно? — спросил Далглиш.
— Вот именно. Мы никогда не встречались, кроме того первого и единственного рождества после ее свадьбы, во время которого умер мой дед. Хоть она вышла замуж за него, мы говорили о ней «Бабенька Алле» и просто не могли мыслить сводной бабушкой. Тогда в Колбрук — Крофт по — обычному съехалась семья, я прибыл туда с родителями и с сестрами — близнецами. Мне исполнилось всего четыре года, а близнецы были восьми месяцев от роду. Я не помню ни деда, ни его жену. После убийства — если уж употребить это мерзкое слово — матушка увезла детей домой, предоставив моему отцу возню с полицией, юристами и газетчиками. Тяжко ему тогда пришлось. Пожалуй даже, мне сказали про смерть деда лишь год спустя. Моя старая няня, которую на рождество отпускали навестить близких, рассказывала как-то, что вскоре по возвращении домой я спросил ее: «А теперь дедушка навсегда молодой и красивый?» Она, бедняжка, поняла это как знак младенческого ясновидения и благочестия. Боюсь, добрая Нелли не была свободна от предрассудков и сентиментальности. Но я в то время пе знал о смерти деда, а о самой поездке или о новой своей сводной бабушке посейчас ничего ие могу припомнить. Сколь милосердно, что я оказался так мал, когда случилось убийство.
— А она была артисткой в мюзик — холле? — спросил Далглиш.
— Да, и притом очень одаренной. Мой дед увидел ее, когда она с партнером выступала в одном из каннских шозик — холлов. Дед поехал со слугой на юг Франции укрепить свое здоровье. Насколько я знаю, она сняла у него золотые часы с цепочки, а когда он о том заявил, сообщила, что он англичанин, недавно перенес болезнь::?елудка, имеет двух сыновей и дочь и его ждет замечательный сюрприз. Все сошлось, только вот моя единственная сестра умерла в родах, оставив ему внучку, Маргерит Годар.
— Точная догадка по его речи и внешности, — заметил Далглиш. — Полагаю, сюрпризом оказалась женитьба.
— Для нашего семейства это вправду был сюрприз, и пренеприятнейший. Легко обличать чванность и условности былой эпохи, и в Англии времен Эдуарда есть что обличать. Но этот брак не назовешь благоприятным. Я говорю о разнице в воспитании, образовании, круге знакомств, об отсутствии общих интересов. Да еще громадный разрыв в возрасте. Дед женился на девушке моложе тремя месяцами его собственной внучки. Неудивительно, что в семье встревожились, чувствуя, что в конечном счете это супружество не принесет удовлетворения или счастья обеим сторонам.