Бабьи тропы
Шрифт:
Повернулась и бегом побежала к плетням своего двора.
Павлушка постоял минуты две в раздумье. Вспомнил Маринку Валежникову, сравнивая в уме обеих девок. Махнул рукой, прошептал:
— Теперь не об этом надо думать… За дело нужно браться… не маленький…
И быстро зашагал к лесу. Вскоре в белой пороше замаячила перед ним группа деревенских парней.
Глава 33
Побывал староста в волости. Приехав, рассказывал, что в городе и в волости все по-старому пошло: ждут товаров и торговли большой; верховный правитель скоро будет в Москве; там ему
И старый мельник Авдей опять мужикам из книг вычитывал и говорил:
— Коли отливают люди колокол для Колчака… значит, быть ему правителем и царем…
— На какое же время, Авдей Максимыч? — допытывались мужики. — Неужто новое царство наступает? Как в писании-то сказано?
Мельник рылся в книгах и с ухмылочкой отвечал:
— Сказано в писании: «Се гряду скоро, и возмездие мое со мной… чтобы воздать каждому по делам его…»
— А как же, Авдей Максимыч, сказывал ты раньше, дескать, пришел конец царству антихриста…
— Да, сказывал, — все так же посмеивался мельник, шоркая ладонью по лысине и вычитывая из библии нараспев: — «Ибо здесь ум, имеющий мудрость! И семь голов — семь гор, на которых сидит жена… и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел… А когда придет, недолго ему быти…»
И, отрываясь от книги, снова говорил:
— Так сказано, други мои, в откровении Ивана Богослова… Вот и кумекайте теперь. Павел, царь первый, пал, потом Лександра первый пал, потом Миколай первый, потом Лександра второй и третий — всего пять царей пало!.. А шестой — Миколай второй — будто есть и будто нет его… И выходит, други мои, теперь быть царем надлежит этому самому Колчаку… Ну, только все это ненадолго… А все ж таки царствовать будет… Ибо сказано в писании… — «Ожидая их обращения, ты медлил многие годы… И напоминал им духом твоим через пророков твоих… Но они не слушали!.. И ты предал их в руки иноземных народов…»
И опять мельник объяснял:
— Вишь, как выходит?! Иноземных народов!.. Да, иноземных… Ведь сказывал Филипп Кузьмич… дескать: помогают Колчаку иноземные державы… Так и выходит…
Пригорюнились белокудринцы, слушая тексты писания и речи Авдея Максимыча. Не все любили совдеп и Фому корявого. Но и царя не хотели мужики. Всю зиму жили слухами да ожиданием беды. В этот год по большим праздникам гуляли только самые последние пьяницы: старик Рябцов, старик Лыков — отец Фомы, Юрыгин, Ерема-горбач и бобыль Черемшин. А греха на деревне и без вина было много.
Солдатки, потерявшие мужей на войне, жены мужиков арестованных и матери новобранцев, увезенных старшиной в колчаковскую армию, ревели и проклинали тех, кто мутил деревню; ругали совдеп и бывших фронтовиков.
Только бабка Настасья не знала уныния в беде деревенской. Между работой бегала от избы к избе и утешала баб:
— Ох, бабоньки… у самой у меня изболелось сердце… Может, сгинул внучонок-то мой… Ну, только перенести все это надо. Ненадолго это, милые мои… Чует мое сердце — ненадолго!.. Может, все вернутся… целые и невредимые… Терпите ужо, бабоньки… Терпите…
Бабы плакали. Иной раз со злобой спрашивали:
— До каких пор терпеть-то?
— Сказывай толком, Настасья Петровна.
— Что слыхать-то?
— Один бы конец…
Бабка Настасья таинственно
— Не шибко слушайте бредни-то Филиппа Кузьмича… хоть и староста он. Я так думаю… своим-то умом бабьим: ненадолго это… Ужо помяните мое слово… ненадолго!.. Не изводите себя слезами, бабоньки… Потерпите… ужо перемелется все…
Но бабы злобно отмахивались и кляли смутьянов.
Долговязая Акуля хоть и величала своего арестованного мужа косорылым, а всю зиму выла по нему.
Проклинали своих мужей и в то же время горевали о них жены арестованных мужиков: Теркина, Глухова, Окунева.
Афоня-пастух всю зиму смиренно в избе сидел. Но плоскогрудая и желтолицая Олена не забывала его побегушек в совдеп. Всю зиму грозилась на Афоню, хотела прогнать из избы. Не прогоняла только потому, что хлеб в эту зиму у Афони был свой.
Маланья недолго корила своего Сеню за сочувствие к совдепу. Большую дружбу завела она с бабкой Настасьей. Смутно почуяла какую-то правду в ее речах. Зато сам Сеня всю зиму зверем ходил. Осенью выменял он на хлеб кобылу жеребую. С волнением ждал, когда кобыла ожеребится. Ведь через два года жеребенок становится конем. На двух лошадях можно не так повести хозяйство. Но по неведомой причине рождественским постом околела кобыла. Неделю ходил Сеня, как очумелый. Озлобился на весь мир. Часто ни с того, ни с сего кидался с кулаками на Маланью. Но не из робких была Маланья. Она не только оборонялась, а иной раз и сдачи давала Сене трясоголовому.
У Параськи в эту зиму ребенок заболел и умер. Долго ревела она над трупиком несчастного сына.
Обмывавшая ребенка бабка Настасья тоже всплакнула.
Утешала сквозь слезы Параську:
— Не плачь, касатка… Лучше тебе будет… Куда бы ты с ним? Связал бы он тебя… по гроб жизни… Не плачь… У всех горе… на всю деревню навалилось. Перенести надо… Не плачь, касатка…
Схоронила Параська ребенка. Еще дня два поплакала и успокоилась. Правду говорила бабка Настасья: не у одной у нее такое горе. Умирали в эту голодную зиму ребята и у других баб.
После частых встреч и разговоров с бабкой Настасьей да с Маланьей Семиколенной понимать стала Параська, что надвинулось на деревню что-то огромное и тягостное, от чего можно освободиться только всем миром. Но не понимала она, как это можно сделать. Знала лишь, что навалилась беда на всех, что про свое личное горе каждому надо забыть и думать надо не о себе, а обо всей деревне. Так учила ее бабка Настасья. Так говорил каждодневно отец ее — хромой Афоня.
Глава 34
Перед масленой приехал в Белокудрино начальник милиции и бывший чумаловский урядник — с отрядом милиционеров и старшину Супонина с собой привез. Собрал урядник сход. Долго выпытывал у мужиков, куда они девали молодых парней и куда ружья попрятали; долго ругался и грозил тюрьмой Потом прочитал список недоимщиков и приказал сейчас же покрывать недоимку хлебом за пять лет.
Три дня мужики грудились около дома Валежникова: просили старшину и урядника рассрочить сдачу хлеба. Бабы в ногах валялись. Но старшина всем одно и то же твердил: