Бабьи тропы
Шрифт:
Потрясая седой головой в темненьком платочке, она шипела беззубым ртом:
— Ужо раштряшешьшя… шоблюдай шебя… держи крепко!.. Народ ждешь вшякой… ешть варнаки, которые…
Петровна поднялась на ноги и отошла в сторону.
Теперь повалился в ноги старухе Степан, приговаривая:
— Благослови, матушка…
Шамкая молитвы ввалившимся беззубым ртом, старица перекрестила его и потянула к себе за рукав, усаживая рядом на лавку; поглаживая шершавой рукой по длинным кудрям Степана, спросила:
— Не
— Нет, матушка, — ответил Степан. — Некогда этим делом заниматься… стрижкой-то…
Старуха склонила набок голову, отвернула темненький платок от уха и сказала Степану:
— Кричи громче… Не слышу.
Степан крикнул ей в самое ухо:
— Не занимаюсь стрижкой… Некогда… Все больше ходим по святым местам.
Старуха трясла головой и шамкала:
— И когда время будет… не штриги… не ублажай еретиков… не потешай шатану…
Подумав и пожевав губами, она спросила Степана:
— Отколь пришли?
— Везде побывали, мать, — уклончиво ответил Степан.
Старуха опять помолчала. Еще раз подумала. Потом вдруг затрясла головой и спросила дрожащим шепотом:
— Катька-то… шука-то… жива?
Степан не понимал, о ком речь ведет старица, о какой Катьке? Хлопал глазами и молчал.
А старуха злобно шипела, допытываясь:
— Не жнаешь? Аль шкрываешь?.. Жива или подохла штарая-то шука… чарича-то… Катька-то?.. Кто на прештоле-то антрихриштовом шидит теперь?
Понял наконец Степан, что допрашивает его старица о том, кто сейчас сидит на царском престоле, какой царь?
Крикнул ей в ухо:
— На престоле теперь сидит Лександра Третий…
— Подохла, жначит, Катька-то?
Степан молчал.
— Штоб ей ни дна, ни покрышки, — злобно зашамкала и закрестилась старуха, тряся головой. — Наштрадались мы иж-жа нее, иж-жа пошкуды… Не к ночи будь помянута, подлая… Кобелю твоему подарила наш, шука гулящая!.. Вшю деревню подарила!.. Да… Жначит, подохла, говоришь? Туда ей и дорога… Шпаши мя и помилуй, жаштупнича… Погоди ужо, пошкуда… вштретимшя там, на том швете… обшкажу вше про тебя вшедержателю… Гошподи, шпаши мя и помилуй!.. Да… жначит, подохла… Катька-то? Та-ак… А наш барин-то был жверь!.. Да… Подохла…
Старуха закрестилась пуще прежнего и зашептала слова молитв.
Степан понял, что старуха клянет какую-то царицу Катерину, которая подарила своему возлюбленному всю деревню, в которой жила когда-то эта старуха. Понял и то, что все это, очевидно, было очень давно и все же старуха не забыла ни царицы Катьки, ни злого барина; все еще считала их живыми.
Слепая и глухая старуха крестилась, шептала какие-то молитвы, совсем позабыв о том, что около нее находятся вновь прибывшие богомольцы. Степан поднялся с лавки, мигнул Петровне, и они оба еще раз поклонились старицам и старцам:
— Благословите, матушки и батюшки!
— Благословите…
Старицы
— Бог вас благословит…
— Идите и трудитесь с молитвой…
Степан и Петровна вышли во двор и направились к настоятелю скита, отцу Евлампию. Вошли в келью.
Очень высокий, плечистый и длинноволосый Евлампий, одетый, как все старцы, в белые холсты, стоял у задней стены, перед черным аналоем, поставленным в простенке между окнами; одной рукой он размашисто крестился, кланяясь медному киоту, висевшему над аналоем, а другой — перебирал лестовку.
Бревенчатая келья Евлампия была просторная, но пустая и мрачная. Освещалась она только лампадкой, висевшей под образками, да восковой свечой, горевшей на столе перед раскрытой книгой в черном кожаном переплете. Около этого единственного стола посреди кельи стоял толстый обрубок дерева, заменявший табуретку. Вдоль правой стены, от переднего угла к двери, тянулась широкая лавка в три доски с деревянным изголовьем. А около левой стены, на полу, стоял большой сосновый гроб, покрытый медвежьей шкурой; из-под шкуры виднелась сухая труха и подушка в кумачовой засаленной наволочке.
Не оборачиваясь на стук двери, старец опустился на колени и, раскачиваясь огромным и крепким телом своим и болтая темно-русыми космами, отвесил три земных поклона; потом поднялся на ноги, размашисто крестясь и перебирая лестовку, забормотал;
— Осподи, помилуй… осподи, помилуй… осподи, помилуй…
Степан крякнул и шумно высморкался.
Только после этого Евлампий повернул к вошедшим свое русобородое и красное лицо с толстым багровым носом, с маленькими черными глазами, сидящими глубоко под мохнатыми бровями.
Молча шагнул он к гостям, бегая взглядом по их одежде и лицам.
Степан повалился ему в ноги;
— Благослови, отец…
Старец Евлампий перекрестил его и молча сунул волосатую руку для целования.
Степан поцеловал руку и отошел к широкой лавке.
Подошла Петровна и также повалилась в ноги:
— Благослови, батюшка.
Евлампий скользил глазами по располневшей фигуре Петровны, по ее раскрасневшемуся чернобровому и черноглазому лицу и размашисто крестил ее двумя перстами. Потом сунул ей руку для целования, повернулся к Степану и густым низким голосом спросил:
— Отдыхать пришел, аль трудиться?
— Как все, так и мы, — с конфузливой ухмылкой ответил Степан.
Черные глазки Евлампия остановились под насупленными бровями и, словно два черных буравчика, уперлись вопросительно в лицо Степана.
Степан смотрел в глаза старца насмешливо.
С минуту они стояли так друг против друга.
Наконец старец сурово сказал:
— Чужеспинников не держим… Будете трудиться… перед людьми и перед господом… будет кусок хлеба… А в случае чего… прогоню!