Бабьи тропы
Шрифт:
— Поскорее там, Кузьма!
— Душа изболелась!..
— Поскорее отпускай!..
Но Кузьма и так торопился.
И чем больше пропускал он людей в трапезную, тем выше и выше росла в сенцах, сзади Кузьмы, гора шкурок белки, среди которой виднелись и колонки, и рыжая лисица. Шкурки дорогого зверя охотники придерживали.
Расплачивались пока мелким и недорогим зверем. Наконец Кузьма пропустил в трапезную последних зверобоев и, забив деревянные пробки в бочки с брагой и ханжой, велел Матрене и трудникам прибрать в сенцах лишнюю посуду и корзины.
Уходя,
— После заходите в трапезную на пированье. Да скажите брату Степану и Петровне: пусть и они идут на разговенье-то… Где они там?
Пестро одетые люди, в большинстве мужики и несколько баб, с трудом разместились в просторной трапезной за четырьмя большими столами. Тунгусы и остяки сидели в малицах и унтах, трудники — в легоньких азямах, бабы — в кацавейках и шабурах, только старцы были в белых холстах.
Евлампий, сидевший под образами, благословил трапезу.
Все жадно набросились на еду.
Ели пироги с рыбой, пироги с солеными грибами, с луком, с картошкой, с брусникой, все это запивали хмельной брагой да ханжой самогонной.
Сегодня Евлампий разрешил всем курить. Трубки, привезенные остяками, тунгусами и русскими заимщиками и охотниками, набитые крошеным листовым табаком, переходили из рук в руки. Трапезная наполнилась табачным дымом, запахом самогона, солений и лука и разноязычным гомоном.
Так пировали до полдня.
В полдень снова молились. И опять продолжали гульбу.
Старцы и дьяк Кузьма, тут же за столом, торговали пушнину у тунгусов, остяков и у русских заимщиков и охотников.
По столу и по полу шлепали карты, шуршали бумажные деньги, звенели медяки и серебро. Шкурки битого зверя переходили из рук в руки, в обмен на ханжу и на брагу.
Кузьма собирал их вязанками и складывал в скитские амбары.
Из общего шума то и дело выделялись крики тунгусов и остяков.
— Кузека! Кузека! Мая песеса дает, твоя хана дает!..
— Куська! Твоя хана, моя лиса…
— Кузека! Мая белка дает…
Хрипло кричали русские заимщики и охотники:
— Кузька! Получай дюжину белок!.. Гони жбан браги…
— Кузьма!.. Желаешь получить колонка?.. Давай бутылку самогона.
Бабы обнимались и визжали свое:
— Матреша!.. Милая моя!.. Гуляем!..
— Гулям, девка… и не говори…
— Их ты!.. Завей горе веревочкой!..
— Матреша!.. Выпьем?..
Пировал в этот день и бледнолицый Борис. Слабый к вину, он вскоре захмелел и стал шуметь.
Раскрасневшийся от хмельного, но все еще крепкий в себе, Евлампий попробовал успокоить его:
— Брат мой во Христе Борис… перестань!.. Не подобает труднику святой обители кураж перед людьми выказывать… перестань!.. Слышь, Борис?
Борис то и дело вставал за столом на ноги и, покачиваясь, кричал:
— А ты кто такой?.. Евлампий! Кто ты такой?.. Какое право ты имеешь… чтобы запрещать мне?.. Какое?..
Сдерживая гнев, Евлампий так же громко отвечал ему:
— Я есть пастырь стада господня!.. Брат Борис… остерегись шуметь!.. Самим господом Иисусом Христом поставлен
— Врешь, ты сатана! — перебил его Борис, размахивая руками. — Ты такой же обманщик, как все попы… всего мира… и всех религий!.. Ты такой же кровосос и насильник, как всякий царский чиновник!..
— Борис! — густо заревел побагровевший Евлампий в вскочил на ноги. — Остерегись, богохульник!.. За что срамишь меня?.. Кто здесь камень и утверждение?..
Возвышаясь над столом огромным белым и волосатым великаном, Евлампий трясся от ярости, но сдерживал себя.
Глаза его горели. Широкая борода подпрыгивала.
— Борис! — кричал он, задыхаясь от злобы. — Уйди!.. Сию минуту уйди!.. Слышь? Порешу я тебя… слышь, Борис?!. Замолчи… и уйди…
Кузьма Кривой кинулся к Борису и стал его тянуть из-за стола, уговаривая:
— Уйди, брат Борис… уйди… худо будет… Знаю я отца Евлампия. Укокает он тебя…
Но Борис упирался и кричал:
— Врет, сукин сын, обманщик!.. Не смеет он меня тронуть!.. Вре-ет!.. Не смеет…
На помощь Кузьме подоспели двое трудников. Почти силой вытащили они Бориса из трапезной. Надели на него полушубок и шапку и толкнули через сенцы в кухню.
Долго сидел и качался Борис над столом в пустой кухне. Прислушивался к шуму, доносившемуся через сенцы из трапезной.
Смотрел пьяными глазами на слабый огонек потрескивающего сальника и молчал.
В кухне, на полатях лежала Петровна. Она залезла туда сразу после утреннего разговенья. Лежала, думала свою последнюю и трудную думу. Когда Борис ввалился в кухню, она затаилась на полатях. Но подступил кашель и выдал ее.
Борис поднял кверху пьяное лицо.
— Женщина! — крикнул он. — Ты спишь?
Петровна еще раз кашлянула. Но молчала.
— Женщина! — снова позвал Борис и продолжал заплетающимся языком: — Ты молчишь?.. Да… ты молчишь… потому что ты раба! Ты — бесправное существо!.. Слышь, женщина?! Ты… р-раб-ба!..
Петровна молчала. Старалась понять и уловить смысл того, что говорит пьяный трудник.
А Борис вышел уже из-за стола на середину кухни. Покачивался и кричал, обращаясь к полатям и размахивая руками:
— Д-да, женщина… ты раба! Такие же безгласные и бесправные рабы… твои братья и сестры… А может быть, ты спишь?.. Да, да… ты спишь. — Он постоял, помолчал, глядя в пол, и, вскинув голову к полатям, вновь громко заговорил: — А знаешь ли ты, женщина, что все мы спали? Да… спали!.. Н-но… в-вот… кучка героев проснулась… Кучка героев бросила вызов всем: царю, богу, самому небу! Знаешь ли ты, женщина… что… мы восстали за землю… и за народную волю… Н-но… нас раздавили! Д-да… Нас раз-дави-ли-и! А мы… вновь восстанем! Восстанем из праха!.. И мы победим!.. Слышишь, женщина? Мы победим!.. Д-да… поб-бед-им!.. Мы разобьем цепи рабства… Мы разрушим царство неволи!.. Мы опрокинем престолы царей и ложных богов!.. Мы освободим народ от вековечной неволи!.. Мы освободим и тебя, женщина!.. Да, да-а!.. А как же! Освободим и тебя… Слышишь, женщина?