Бабочка на ладони
Шрифт:
— Нет, не пойдем никуда, — говорит Юлия. — Сейчас выпью с тобой чаю и помчусь домой наводить порядок. А вечером ты придешь к нам ужинать, и мы откроем бутылку вина. Посмотришь, как у нас красиво на закате.
— Не удастся сейчас выложить ванную кафелем. — Петр кладет желтую плитку на место. — У нас нет денег.
— Ты же говорил… — хнычет было Бася и моментально спохватывается. — Я думала, у нас что-то отложено.
— Заначку я передал Енджею для его подопечной, он все уши прожужжал. Если она не уедет на лечение в течение недели,
Бася поражена. Ведь правда, это могла бы быть одна из них: Юлия, или Роза, или Буба. И что тогда? Что было бы важнее — этот дурацкий ремонт или они?
А если бы это была сама Бася?
— Ты поступил правильно, — говорит Бася, — в последнее время мы вели себя так, будто во всем мире существуем только мы одни.
— Только чудо. По правде говоря, никаких шансов нет.
Врач не хочет говорить об этом ксендзу, но его долг представить истинное положение дел.
— Вы знаете, — ксендз не поднимается с места, хоть врач и намекал, что пора бы и честь знать, все разъяснения даны, — ваше дело — ставить диагноз, мое — обращаться с просьбами. Тут мне вспоминается одна история.
Врач стонет про себя, но духовное лицо непонятно почему вызывает у него уважение.
— С вашего позволения, я расскажу. Когда у самолета загорелись двигатели, командир объявил по громкой связи: а теперь молитесь только Господь может нам помочь. Тот, кто не расслышал сообщения, спросил у соседа, о чем шла речь. «О том, что надежды нет», — прозвучал ответ. Заявляю вам, доктор, я молюсь о чуде. И надежда гораздо сильнее диагноза. Я верю, что Господь может ее спасти, а чьими руками Он это сделает, уже не мое дело. Благодарю вас за все. — Ксендз поднимается и не в первый раз потирает глаза.
Врач протягивает руку, ксендз тычет свою ладонь мимо докторской, медик внимательно смотрит на священника, а потом решительно берет под руку.
— Кстати, давайте прямо сейчас заглянем к окулисту. Мой коллега осмотрит вас. Вы же ничего не видите!
Как начать все сызнова?
Роза сидит напротив Себастьяна и видит пустое место. Одно пустое место. Как они далеки друг от друга!
Она не знает этого человека. А он ее.
Неужели трех лет недостаточно, чтобы хорошенько узнать друг друга? Себастьян, холодный как лед, кажется серьезным, как неодушевленный предмет, и основательным, как бетонная плита.
Решение принято, она справится с обязанностями матери-одиночки, знай об этом, Себастьян. Ты свободен, у тебя перед Розой никаких обязательств.
Себастьян глядит на нее с недоумением. Эту женщину он не знает. Хрупкая как тростинка, она предприимчива, как капиталист, и она не видит его в роли отца своего ребенка. Да ее ли он любил?
Почему он не рассказал ей о матери? Зачем внушил мысль, что женат? Неужели ему мало было доказательств ее любви? Что она сделала не так? Надо было настаивать, соблазнять и упрашивать? Или просто молчать?
А что он сделал не так? Неужели нужно было втянуть ее в свою жизнь, в ежедневную боль, в печаль тяжкой болезни матери?
Может, так было удобнее? Роза была для него как трамплин, как праздник, как окно в другой мир.
Удобнее… Себастьян для нее был тайной, ареной борьбы, перетягиванием каната: с одной стороны — Роза, с другой — та, другая.
От чего он может отказаться ради нее?
От чего она может отказаться ради него?
Что они могли бы построить вместе?
Останется он с ней ради нее самой или только ради того, что она беременна?
Является ли беременность решающим фактором? А в каком смысле, в положительном или в отрицательном?
Ради ребенка?
Не только ради ребенка?
Должна ли она рассказать ему, как стояла над ванной, наполненной горячей водой, и размышляла?
Нет, она никогда не расскажет ему об этом. — Да, я подумывала об этом… — говорит Роза.
— Ты дура! — орет Себастьян. — Я всегда хотел иметь от тебя детей, это ты вечно стремилась оставаться… — И замолкает, ибо не ведает, кем Роза желала остаться, о чем мечтала, что видела во сне. Всего этого он не знает, не до того было, столько дел наваливалось: заняться любовью, пойти в кино, побывать в театре, встретиться с друзьями, посетить спортивный зал, куда-то съездить, что-то увидеть, как-то развлечься…
Так какая она, Роза?
А какой он, Себастьян, когда Розы нет рядом? За пределами ее квартиры, ее холеного мирка?
От чего я могу не отказываться, если хочу быть с ним?
От чего я могу не отказываться, если хочу быть с ней?
— Ты вечно… — говорит Себастьян и опять замолкает, ибо не ведает, что Роза «вечно». Ведь Роза все делает сама, в гордом одиночестве, — зарабатывает, тратит, содержит дом, просыпается и засыпает. За исключением сред и пятниц, когда приходит он. То есть он не представляет, как живет Роза, знает только, что она всегда с ним.
— А ты никогда… — произносит Роза и умолкает, ибо не ведает, что такое для Себастьяна «никогда». С ней он никогда не был у больной матери, не показывался на глаза детям, которых учит, ни даже детям знакомых. А у Басеньки и Петра детей пока еще нет… Роза не знает, чего он никогда не делает, Роза не знает, как он просыпается, как ложится. Из этого «никогда» исключены среды и пятницы, но она все равно не знает, какой он у себя, — только какой он у нее.
Как совместить две разные жизни?
— Мне страшно, — говорит Роза, силясь не расплакаться.
— Мне тоже, — говорит Себастьян.
Юлия пританцовывая идет по Рыночной площади. Жизнь так прекрасна. Только надо в это верить, и все будет в порядке. Она — бабочка.
Юлия останавливается перед бабой с пуком роз, на руках у бабы обрезанные перчатки, видны пальцы — толстые, искривленные.
— Одну, пожалуйста.
Цветы надо покупать, даже когда нет денег. Если она купит хоть одну розу, значит, эта рука в черной обрезанной перчатке не напрасно манит прохожих на этой площади.