Багровая земля (сборник)

Сопельняк Борис Николаевич

– Вчера было три, а сегодня уже пять, – не без гордости ответил тот.

– Отлично! – просветленно улыбнулся доктор Синицын. – Процесс пошел. Значит, через неделю станет десять, а потом двадцать, и так до тех пор, пока он не сможет выступить с докладом на нашей конференции и не посрамит всякого рода скептиков, – кинул он камень в чей-то огород.

Я думал, на этом мое знакомство с госпиталем закончится, но Маирбек Гасанович решил иначе:

– Теперь заглянем к доктору Федорову, – не терпящим возражений тоном заявил он.

– Иначе

нельзя! Ведь травматологическое отделение – самое многонаселенное в нашем госпитале.

Олег Михайлович Федоров оказался очень занятным человеком. У него было, я бы сказал, типично КВНовское, чувство юмора. Единственное украшение его кабинета – скелет человека. И надо же такому случиться, что, садясь на стул, я задел руку скелета. Олег Михайлович тут же привстал, коротко поклонился и виновато сказал:

– Извини, Вася, он нечаянно. Москвичи несколько бесцеремонны, не суди его строго.

– Перед кем вы извиняетесь? – оглянулся я по сторонам. – В кабинете, кроме нас с вами, никого нет.

Доктор кивнул на скелет:

– Он местный старожил, так что мы к нему относимся с почтением.

– Ладно, Вася, извини и будь здоров! – ни к селу ни к городу брякнул я и пожал костяные пальцы.

– Вот и хорошо, – лукаво улыбнулся Олег Михайлович. – Вот это по-нашему, по-травматологически.

Между прочим, еще великий основатель военно-полевой хирургии Николай Иванович Пирогов когда-то сказал: «Война – это эпидемия травм». Порой мы из ничего, из каких-то мелких осколков собираем и сращиваем руки и ноги, возвращаем солдат к жизни, а зачастую и в строй.

Беседа была в самом разгаре, когда на пороге появился доктор Рогов – на этот раз без халата, но в мундире и при орденах.

– Извините, но ваше время истекло, – показал он мне на часы. – Пора прощаться.

Старший лейтенант Макеев ждет.

Я спустился во двор и присоединился к Кармазину и Козлову. Горестно поникнув, оба стояли около машины, в которую грузили цинковые гробы. Для удобства транспортировки гробы вкладывали в длинные деревянные ящики и с каким-то отвратительным стуком заколачивали.

Павла Макеева грузили последним. Мы попросили немного подождать, подошли к гробу и заглянули в застекленное оконце, специально прорезанное в металле. Удивительно, но Пашка улыбался. Казалось, он вот-вот подмигнет, возьмет гитару и запоет так им любимое «Утро туманное, утро седое».

Нет, не запоет! Не запоет старлей Макеев, не запоют и семеро его попутчиков, не запоют, встречая их, родители, жены и невесты. Слезы, стоны и рыдания – вот что ждет неведомо за что погибших русских парней.

– Он ваш друг? – тихо спросил незаметно подошедший майор со шрамом через все лицо.

– Да, – ответил Кармазин. – И не только друг, но и мой штурман.

– Хотите проводить его до самолета? – неожиданно предложил майор.

– А можно? – робко переспросил Козлов.

– Я всем этим командую, – кивнул на колонну майор. – В моем «уазике» есть три места.

– Тогда я не поеду, – принял решение Рогов. – Прощай, Макеев, прощайте все! – козырнул он. – Жаль вас, ребята, очень жаль. Но мы не боги, мы всего лишь врачи. А я вообще – черт знает кто, – махнул он рукой и, круто повернувшись, пошел в свой прозекторский кабинет.

Когда мы сели в потрепанный «уазик» и во главе колонны выехали за ворота госпиталя, водитель включил приемник, и на весь салон заголосила Пугачева. Майор мгновенно побледнел, скрежетнул зубами, сжал руками виски, и вдруг его прорвало:

– Выключи! – закричал он. – Немедленно выключи!

Испуганный солдатик нажал одновременно и на кнопку приемника, и на тормоза. Постояли. Отдышались…

– Ладно, поехали, – как-то сразу обмяк майор. – Только медленно. Дай прийти в себя… Извините, – обернулся он к нам. – Сорвался. Может, последствия контузии, а может, что другое, – яростно потер шрам. – Кого угодно слушаю нормально, а Пугачеву не могу. Ассоциации, черт бы их побрал! Представляете, новогодняя ночь. Мы даже елку соорудили, и вдруг, в двадцать три десять приказ: встретить идущий из Пакистана караван с оружием. Я поднял батальон и двинулся к ущелью. Только мы подошли к ущелью, как нас встретили таким огнем, что не поднять головы.

Командный пункт я расположил рядом с палаткой медицинской роты. Пока было тихо, девчонки наладили переносной телевизор. Москва, Кремль, звон бокалов, бой курантов! Потом «Голубой огонек» и Пугачева. А у нас свой салют: минометы, гранатометы, крупнокалиберные пулеметы – все лупит по головам. В телевизоре надрывается Пугачева, а к нам несут раненых и убитых. Вся страна радуется и веселится, а мои ребята умирают. Десятками. Под песни Пугачевой. С тех пор как только услышу ее – перед глазами та кошмарная ночь. И дикая боль. Кажется, череп вот-вот расколется.

– А ранило вас в том бою? – спросил я.

– Нет, тогда я уцелел. Но через месяц попал под артобстрел. Там и контузило, а заодно осколком рассекло лицо… Потому и не отправляют в часть, послужи, говорят, при госпитале, пока окончательно не придешь в себя. Вот и дали мне в подчинение спецкоманду, которая готовит и отправляет «груз 200».

На аэродроме нас к самолету не подпустили. Мы едва успели положить цветы на гроб Макеева, как его унесли во чрево транспортного борта. Я тут же двинулся к уазику, но капитан Кармазин схватил меня за руку и строго прошипел:

– Куда? Нельзя!

– Чего, нельзя? – не понял я.

– Нельзя уходить, пока самолет не взлетит и не скроется за горами.

– Это что, такая традиция?

– И традиция, и… На этом аэродроме всякое бывало, – туманно намекнул он на то, что я уже видел несколько дней назад, – подбитый на взлете самолет.

– Да-да, подождем, – согласился я.

А потом мы поехали ко мне. Старлей Козлов распаковал сумку, достал из нее пару бутылок «Посольской», гору консервов, и мы как следует, помянули отличного летчика, прекрасного парня и хорошего друга Пашку Макеева.