Багульника розовый дым
Шрифт:
Потянуло холодком обострения. Капитан, с трудом скрывая эмоции и досадуя, что в такой элементарной ситуации, которые он десятками щелкал, как орехи, споткнулся об эту скверную бабу. Орать на фронтовика и угрожать он не решился. Освободители были в большой чести, и их ордена, омытые собственной кровью, не называли цацками, как принято сейчас. Повсюду еще были видны отголоски войны. Безногие калеки привокзальных площадей разрывали души на гармошках, и помню, как плакал единственным глазом однорукий нищий солдат, невольно окропляя слезой консервную банку с лежащими в ней медяками.
«В данной ситуации, Анна Петровна, – уже холодно обратился к матери капитан, – Вам лучше
В доме тщательно порылись в единственном сундуке – источнике всего нашего благосостояния. Оглядев сей убогий интерьер, один из них со знанием дела, заглянув в трубу русской печки, отодвинул вьюшку. Когда убедившись, что и там нет пистолета, он повернул лицо. Капитан невольно гмыкнул и вышел вон.
А у отвернувшейся мамы от беззвучного смеха еще долго тряслись плечи. Картину всего происходящего я втихомолку наблюдал из-за занавески. Капитан Власенко коротко отдавал команды сержантам, много курил, но с родителями не обмолвился ни одним словом.
Глядь, а уж и день как корова языком слизала. Последний лесовоз, отгромыхав на отвале еще засветло, покрякивая на поворотах прицепом, задавленным стылыми сосновыми хлыстами, медленно корячился, растворяясь вдалеке в белой пелене еще не стаявших снегов. Уже смеркалось, когда закончились «трудовые будни» прославленной опергруппы капитана Власенко. Было очевидно, что они останутся в нашем медвежьем углу до утра. Районный отдел НКВД был в верстах шестидесяти от кордона и, слава Богу, мобильников не было тогда и в помине.
А у мамы, между делом, в чугунке уже томился наваристый борщ. Привычно двигаясь, она собирала на стол ужин. С одной лишь разницей, что кроме борща на столе появилось сочное розовое сало, соленые огурчики с капусткой, сметана, яйца вкрутую, грибочки с нарезанными кружочками лука и ее собственный душистый хлеб домашней выпечки. Молодые сотрудники были настолько голодны, что пренебрегли всяким приличием, не мигая смотрели на стол. Вывозившись в сеннике трухой и коровьим навозом, они уже не выглядели так воинственно и, будто птенцы, вытягивая тонкие шеи, обреченно и жалко поглядывали на это невиданное по тем временам роскошество. Капитан, покуривая и заметно нервничая, сидел поодаль и явно не знал, как себя вести дальше в этой довольно неуклюжей ситуации.
Зато знала мама, что кушать-то хочется всем независимо от звания. Она и разрушила невольное замешательство, подоткнув фартук и весело глянув на вошедшего отца, всех пригласила к столу. Подчиненные повскакивали с лавки, обрадовавшись, что попали в состав приглашенных. Но капитан, пригвоздив их взглядом, стал пространно объяснять, обращаясь к маме, что это не положено и что они как бы при исполнении: «Поймите нас, Анна Петровна…». Но маме давно было известно и то, как хочется кушать при исполнении. Не дослушав слабые аргументы в речи капитана, мама отреагировала: «Ну, Вам как хотитца, товарищ капитан, а хлопцев я зараз накормлю, с устатку-то молодые дюже проголодались. Эвон как прижухли, присаживайтесь!»
Уже где-то через
Как бы между делом на столе появилась бутылочка вспотевшего и чистого, как слеза, первача. Мама, подсев к мужчинам, весело и непринужденно залпом осушила граненые сто грамм. Отец выпил не торопясь, как бы смакуя каждое мгновение этой жизни, цену которой он теперь знал не понаслышке. Не Бог весть какой праздник, но повод, однако, был. Вой на еще не померкла в его глазах и не затихла в памяти, она, будто впитавшись в кожу и сердце, гремела в нем ночами, и мама часто подолгу не могла успокоить, освободить его сознание от этого былого кошмара.
Грозного капитана, оказалось, звали Николаем. В этой затянувшейся негромкой беседе он уже неизменно обращался к моим родителям по отечеству.
Я-то знал, что немецкий парабеллум отец привез еще с фронта. Это был элегантный офицерский пистолет с белой костяной рукоятью, поблескивающий воронеными гранями совершенных форм. Настоящий военный трофей, доставшийся ему в бою. Изрядно подвыпивший капитан изредка еще пытался вернуть уже потерявшую прежнюю остроту тему разговора: «Яков Тимофеевич, Вы поймите меня… Поступило заявление… Как уполномоченный, я просто… Николай…».
А батя, уже не слыша собеседника, переносясь мыслями куда-то очень далеко, в задумчивости неторопливо вспоминал: «Освобождали какой-то городишко. После артобстрела и авиации ворвалась пехота, и завязались уличные бои. Автоматы захлебывались очередями. Мы, прикрываясь танками, валили гансов, как сорную траву. В этом хаосе началась паника. Наступление было таким жестким, что немец дрогнул и, не выдержав, побежал, оставляя штабеля убитых и раненых. Заскочив в очередной подъезд, я рванул какую-то дверь и, влетев в комнату, оказался лицом к лицу с немецким офицером, ставшим от страха белее стены. Помню, он был худ, долговяз, с белыми поросячьими ресницами. «Хенде хох!» – рявкнул я так, что у самого заложило в ушах, не узнав своего голоса. Немец, бросив пистолет мне под ноги, вскинул трясущиеся руки. И в этот-то момент я понял, что диск моего ППШ пуст. Зато парабеллум ганса оказался заряжен». Отец редко вспоминал свои боевые эпизоды и рассказывал о них неохотно, а кинофильмы о вой не почему-то смотреть не мог.
Уже за полночь, выслушав историю, капитан закурил, помолчав, было видно, что он тоже не привык проигрывать. Его самолюбию был нанесен урон, и оно, это самолюбие, ворочалось, скулило побитой собакой, скреблось под добротно пошитым мундиром и сверкающими погонами. А за всем этим угадывался слабый голос души – теплой и человеческой. Наконец, что-то явно решив для себя, он обратился почему-то к маме: «Анна Петровна, я в органах не новичок, а ваш случай просто задел мое профессиональное самолюбие. Мне будет неприятно с этим возвращаться». Он подыскивал слова, и было заметно, как трудно принималось это решение. Глянув испытующе в глаза, он произнес: «Предлагаю компромисс без протокола. Вы мне покажите, где спрятано оружие. Я не буду оформлять изъятие, все останется между нами, слово офицера». При свете керосиновой лампы все три фигуры за столом качнулись в нависшей вдруг напряженной паузе. «Слово офицера, Николай?» – ответила вопросом мама, разрядив тугую тишину и, услышав утвердительный ответ, незаметным движением скользнула рукой под столешницу и молча положила перед оторопевшим представителем власти этот злополучный и красивый пистолет…