Баконя фра Брне
Шрифт:
— О сладчайший Иисусе! О пречистая дева богородица! Какое счастье, что фра Брне вовремя все узнал! — воскликнула Барица.
Баконя, обхватив шею Буланого, победоносно поглядел на родителей.
— Мой добрый отец и моя добрая мать, — сказал он, — дядя ничего не знает. Он и сейчас, в эту минуту, наверняка думает, что его конь по ту сторону границы.
— Что ты говоришь?.. Как же это так? — спросили родители, а на лице Осла выразился еще больший страх.
— Говорю вам: дядя обо всем этом ничегошеньки не знает! (И он щелкнул ногтем большого пальца о зубы в знак, что говорит истинную правду).
Осел громко вздохнул и отступил в тень.
— О мудрое мое дитятко, о чудное мое дитятко! — воскликнул староста и обнял сына.
— Благо нам во веки веков, — добавила Хорчиха, вырывая Баконю из объятий отца. — Не твердила ли я тебе всегда, Ере, что сын наш отмечен мудростью, он, может, станет не только вратером!..
— Значит, кто помогал Ослу? Что он рассказывает? — спросил Баконя, поглядывая через плечо на вора.
— Отец его да Сопляк, — сказал староста. — Но кто же написал протокол, а?
— Да это просто бумага! — ответил Баконя, разворачивая чистый лист.
— О сладчайший Иисусе, найдется ли еще в мире такое дитя?! — воскликнула Барица и от избытка чувств налила чарку ракии и поднесла ее Ослу.
Староста тоже направился к нему.
— Давай сейчас же сюда талеры! — крикнул он.
— Что? Отдать?..
Староста схватил парня и приказал Барице взять у него талеры. Затем повернул его и поддал ногой в мягкое место с такой силой, что Осел перелетел через порог.
Когда совсем рассвело, Баконя сел верхом на Буланого, отец пошел впереди, и в таком порядке они двинулись в монастырь. Когда отец с сыном шли через село, почти все Зубастые, Обжоры и Живоглоты уже копошились в своих дворах, однако никто из них не подал голоса, все притворились, будто ничего не знают.
Космач и Космачонок к полудню добрались до реки. Перевозчиков пришлось ждать довольно долго. Наконец отец с сыном подошли к монастырю, все фратеры сидели у ворот, точь-в-точь как и в тот день, когда Баконя впервые появился на острове. Можете себе представить, как все удивились! Фра Брне пошел навстречу брату и скороговоркой шепнул ему:
— Понимаю, в чем дело, но не рассказывай правды.
Космач стал распространяться, будто это дело рук милушан, поведал, как его сын, догадавшись об этом, явился к нему, как они пустились в погоню и настигли мошенников у самой границы, как он дал двадцать талеров наводчику. Оставшись с глазу на глаз с Квашней, Космач подробно рассказал брату всю правду, умолчав лишь о том, что отобрал у Осла пять талеров, да еще придумав, будто пообещал ему столько же. Квашня тут же вручил брату пять талеров и похвалил Баконю.
После обеда сын проводил отца к переправе. При расставании Баконя сказал:
— Отец, купишь мне на этой же неделе две смены послушнической одежды, я не хочу прислуживать в монастыре в опанках да в портах!
— Сынок! Ведь на тебе все новое… Потерпи малость!
— Нет, отец, ей-богу, если до воскресенья не купишь, я расскажу дяде всю правду, ведь в конце концов заслужил эти десять талеров я…
Однако Баконя не загордился; на следующий день он снова вступил в обязанности младшего послушника, делая всю черную, работу: звонил, как и прежде, к заутрене, подметал церковь, убирал дядины кельи и охотнее всего помогал Навознику. Да, он был весьма усердный послушник, но послушник, и только.
VI
УЧЕНЬЕ И ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ
Лишь с нового года Баконю стали учить грамоте. Болезненный дьякон «Дышло» (по-настоящему звали его Иннокентий Ловрич), сын городского сапожника, показал ему азбуку. Целыми днями Баконя бормотал про себя: аз, буки, веди, глаголь и т. д. и изо всех сил старался изобразить заковыристые граблины и скорпионы, именуемые глаголицей. С не меньшим усердием он учился петь утреню и мессу. У Бакони оказался сильный приятный голос, за что он очень полюбился фра Тетке, который хоть и был самым образованным фратером в В., а все же считал это важнее преуспевания в науках.
Вот как Баконя проводил время в первый год своего учения.
Отзвонив благовест, чистил дяде сапоги, приносил воду, потом, отстояв заутреню, принимался за уборку дядиной кельи и ждал своего вра (так звал он фра Брне для краткости) с завтрака.
— Затворил окна? — спрашивал вра еще с галереи. Он даже летом боялся входить в комнату с раскрытыми окнами.
— Да, преподобный отец.
— Коврики выбил? Вытер пыль?
— Да, преподобный отец.
— Не трогал часы и бумаги на столе?
— Боже избави, преподобный отец!
— Та-а-ак!
Каждый божий день Квашня задавал эти вопросы и неизменно получал те же ответы.
На «вратерском» столе вечно высилась груда бумаг (преимущественно с его стихами), и Баконе было строжайше запрещено к ним прикасаться. Фратер приводил в порядок стол самолично, смахивая с бумаг пыль гусиным крылом. Потом, развалившись в кресле, клал перед собой двое карманных золотых часов и наслаждался тиканьем двух больших на стене и двух карманных перед собой. Если которые-нибудь из них останавливались ночью, фратер тотчас просыпался; точно так же просыпался он — правда, не сразу — когда они принимались тикать в унисон.
От дяди Баконя шел к своему покровителю — Навознику, чтобы, как говорят, «стряхнуть печаль, как гусь воду». Потому что по заведенному обычаю весь завтрак послушника заключался в ломте хлеба. В знак благодарности Баконя помогал повару нарубить мясо, почистить рыбу, ощипать кур и т. д., а затем снова возвращался к дяде.
Увидав, что фра надул щеки и опустил голову, Баконя мгновенно хватал с полки тонкий гладкий прут, осторожно вводил дяде под ворот рубахи и почесывал ему спину. Длилось это по меньшей мере полчаса, ибо, после тиканья часов, это почесывание являлось для Брне другим величайшим наслаждением; оно возбуждало в нем охоту к чтению глубочайших богословских творений и писанию стихов. Если же вра не надувал тотчас щеки и не опускал голову, Баконя ждал, пока это совершится, ибо без того они по утрам не расставались.