Баконя фра Брне
Шрифт:
— Славный наш Степан! — заметил Буян вздыхая. — Ох, Сердар, Сердар!..
— Брось ныть! — прервал его Лис. — Значит, понимаешь, Баконя, вот уже пятый год мы ходим туда на посиделки! — Он указал рукой в сторону кухни, откуда доносился громкий говор. — Никто из фратеров и не подозревает, а слуги не посмеют нас выдать, не в их это интересах. Но запомни!.. Я не говорю, что ты можешь нас выдать, но боюсь, как бы Сердар что не пронюхал и не сбил тебя с панталыку. Ты его знаешь…
— Ладно, брось свои нравоучения! — прервал его Кот,
Буян толкнул ногой дверь, и она растворилась. Яркий свет ударил им в глаза.
— Милости просим! — приветствовали послушников из кухни. — Входите! Садитесь!
— Милости просим, давненько не захаживали, да еще с «дарохранительницей»! — сказал Треска, вскочив и снимая шапку. — Не говорил ли я, что они придут с «дарохранительницей», а? Видите, а? Вот и Еркович, сокол ясный! Впервые к нам на посиделки, а, Еркович? Ну и отлично, ну и здорово! Милости просим! Садитесь!..
Все четверо уселись между Корешком и Треской. Косой, Увалень, Белобрысый и скотник тоже разместились на подстенке, заслоняя лицо руками от сильного жара.
— Ну, что, люди? Как поживаете, а? — спросил Лис.
— Ей-богу, не худо, а вот, ежели бог даст, с вами и совсем хорошо! — отозвался Косой, подмигивая соседу.
— И в самом деле, не худо, по-братски, как надо! — подсластил Корешок. — Все мы слуги святого Франциска. Оно, конечно, скажем, не все мы ровня, но ведь даже пальцы на руке не одинаковы; кто священник, кто послушник, а кто и слуга; однако все же мы друг без друга никуда. Не так ли, братья?
— Верно, так! — загорланили все.
— Ну вот, во имя этого будьте здоровы! — продолжал Корешок. — За здоровье этих славных дьяков и за их хорошую молодость. Дай им бог дожить до того, чего они желают!
Слуги встали и поснимали шапки.
— А по сему случаю следует вспомнить еще двоих их друзей, из которых один жив, а другой в райской обители! Значит, за помин души покойного Ловрича!
— Аминь! — хором запели все.
— И за здоровье Клопа, где бы он ни был!
И все по очереди угостились.
— Ей-богу, бедный Дышло даже после смерти пользу нам приносит! — сказал скотник Лису. — Подумай, дьяк, с тех пор как прибрал его бог и стали ходить слухи, будто он встает из могилы, чертовы воры заречные и носу не кажут… Можем спать спокойно.
— Как и тот, которого бог благословил и живым и мертвым, — добавил Увалень.
Завязалась беседа о том о сем, а главным образом о былых посиделках. Все поминали добрым словом Степана и его шутки.
— А где Жбан? — спросил Буян. — Что-то его не видно.
— Да вон, в запечье. Уж часа два дрыхнет. Вот помолчите и послушайте, как храпит! — предложил Косой.
Все примолкли. И в самом деле, Жбан храпел за двоих.
— Разбудите его! — сказал Лис.
Скотник толкнул его ногой.
— Проснись!
— Я, что ли? — спросил Жбан.
— Ты, осел, кто же может быть другой в твоей шкуре? Кличут тебя дьяки!
Грго подошел к очагу взъерошенный, распоясанный. Послушники покатились со смеху.
— Дайте ему, пусть скажет здравицу! — приказал Лис.
Жбан пробубнил какую-то нелепицу и нагнул кувшин.
— Дуй, дуй сколько влезет! — крикнул Лис.
Сделав десятка два глотков, Жбан, у которого глаза полезли на лоб, перевел дух.
— Еще, еще! — закричали послушники, хотя остальным это не очень-то понравилось.
Грго снова нагнул кувшин и сосал, сосал, покуда не насосался, как оборотень. И тут же, опустившись на пол, стал набивать трубку.
Все, окружив его, принялись дразнить и всячески задирать. А он молол какой-то вздор, пока язык у него не отказался служить окончательно.
Наконец Треска сказал ему:
— Ступай, Грго, обойди коровник и конюшню, кому-то надо же это сделать, а ты самый младший по службе! Иди-ка!
— Я, что ли? Я? — бормотал Жбан. — Во всем тебя послушаю, ну-у во всем, во всем, то-оль-ко дне-ем, но в эту пору не-е-е!..
— А почему бы и не в эту пору?
— А, не-е-ет! Чтобы меня Ды-ыш-шло… ву… у… у… — Он отполз в запечье и снова захрапел.
— Труслив, как заяц! — со смехом заметил Треска.
— Мы как-нибудь ночью сыграем с ним шутку! — сказал Буян.
Послушники сидели долго и тем же путем вернулись в монастырь.
Наутро фра Брне удивился, что племянник не несет ему воды и не разжигает мангал; окликнув племянника несколько раз, Брне вошел в первую комнату. Баконя сладко спал.
— Та-а-ак!! — воскликнул Брне и, быстро схватив с полки прут, которым племянник обычно чесал ему спину, огрел Баконю.
— Та-а-ак! Ослиное отродье! Барствовать вздумал, а? Мне тебя будить, а?
Как ни был чувствителен этот гостинец, но первая мысль Бакони была: «Счастье, что дядя не знает!» И он побежал по воду. Но когда Баконя, наспех убрав комнаты, шел к заутрене, на него напало вдруг сомнение, уж не разведал ли кто из фратеров или шедший ему навстречу Навозник о вчерашней попойке?
— Ты что это делал ночью, а? — еще издалека спросил его повар.
У Бакони занялся дух и затряслись поджилки.
— Слышишь, я спрашиваю: что ты делал ночью, почему вовремя не поднялся и мне пришлось за тебя звонить?
— Бо…лел живот! — нашелся наконец Баконя.
— А, живот болел! — продолжал уже мягче Навозник. — Эх, сынок, зачем же ты ешь так много? Зачем ел на ночь столько рыбы? Ступай, быстро приготовь что надо, — и протянул ему ключ от церкви.
Баконя немного успокоился, и все же, когда он зажигал свечи, лучинка в его руке дрожала. Расхаживая по церкви, он молился:
— Мой добрый святой Франциск! Прости меня на сей раз, даю тебе… (Баконя хотел сказать: «Даю тебе клятву», но передумал) значит, даю тебе слово, что больше не буду!