Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю
Шрифт:
Когда я снова спустя пять лет оказался в Загребе, уже в 1989 г., вина или невиновность Степинаца все еще оставалась под вопросом. За три года до этого, в 1986 г., из Соединенных Штатов в Загреб был депортирован Андрия Артукович, бывший министр внутренних дел нацистского марионеточного государства Хорватия периода Второй мировой войны. Его должны были судить как военного преступника. Появление Артуковича на родной земле пробудило старые воспоминания, и коммунистические власти смогли отреагировать только плохо организованным судилищем в сталинском духе, которое воспламенило страсти, имеющие отношение и к Степинацу. Артукович, больной старик, был признан виновным и приговорен к смертной казни, но умер в заключении до того, как приговор успели привести в исполнение. Место его захоронения оставили в тайне: белградские коммунисты, в основном сербы, боялись, что хорваты превратят его могилу в место поклонения. Судьбой Артуковича стало бесчестье.
Наблюдатель мог заметить, как год за годом накапливалась ненависть. В конце 1980-х гг. масштаб дела Степинаца стал разрастаться, по мере того как позиции конфликтующих сербов и хорватов ужесточались под давлением нарастающей бедности, роста ежегодной инфляции в несколько тысяч процентов и собственно фрагментации Югославской федерации. Все чаще можно было слышать слово геноцид.
В ходе моего последнего визита в Загреб в 1989 г. появился новый фактор: публикация фрагментов личного дневника Степинаца в еженедельнике Danas. Дневники нашел местный историк Любо Бобан. Бобан, хорват, отказался говорить, когда и каким образом они к нему попали. «Это секрет», – сказал он мне в своем кабинете в Загребском университете и подчеркнул, что записи за наиболее острый период первой половины 1942 г. «таинственным образом исчезли». Он намекнул, что их может скрывать церковь. Опубликованные дневники, подлинность которых не подвергается сомнению, представляют Степинаца не в самом лучшем свете. Они показывают его как человека, который, несмотря на университетское образование, полученное в Риме, оказался под влиянием глубоких деревенских предрассудков и вполне серьезно относился к таким вещам, как масонские заговоры.
Я покинул собор и направился вдоль по улице к дому монсеньора Дуро Коксы, который великодушно меня принял, как и пять лет назад, хотя я даже предварительно не позвонил, чтобы договориться о встрече. Ближайший сподвижник кардинала Загреба Франьо Кухарича, монсеньор Кокса был самой важной фигурой в хорватской церкви 1980-х – начала 1990-х гг. Поскольку монсеньор Кокса много лет жил за границей и владел иностранными языками, он считал своим долгом принимать всех посетителей, сколь бы враждебно они ни были настроены, чтобы объяснить миру позицию хорватской церкви относительно болезненного исторического эпизода, который он считал слишком сложным, чтобы судить или упрощать. На такое способны только враги церкви.
– Степинац – великое духовное лицо Европы. Мы не позволим его губить. Мы будем защищать его. Допустим, он ненавидел масонов. Но у христиан всегда было к ним такое отношение. Что вы хотите?
Монсеньор Кокса сидел под распятием, в простом черном одеянии с белым воротничком священника. Кабинет украшали типичные балканские ковры и скатерти. Это был пожилой человек с седыми волосами. Лицо было искажено гримасой не только от отчаяния, но и от явной слабости. Морщины на лбу казались шрамами от давних битв.
– Это очень несправедливо. Дневники представляют личные мысли человека. Их опубликовали слишком рано. – В этом раскаленном политическом климате половина века не кажется достаточно большим интервалом. – Только церковь имела право давать разрешение на публикацию этих дневников, а не коммунисты.
Монсеньор Кокса намекает на то, что тот историк, Бобан, был агентом югославских коммунистических властей (то есть сербов), которые стремились подорвать католическую церковь и хорватскую нацию. В глазах здешней католической церкви Югославское государство после начала мучений Степинаца в 1946 г. при режиме Тито не имело легитимных оснований для существования.
– Это коммунисты должны встать на колени, как Брандт, а не церковь! – Монсеньор Кокса напомнил о знаменитом инциденте в Варшаве летом 1970 г., когда канцлер Западной Германии Вилли Брандт опустился на колени в жесте раскаяния перед памятником евреям, погибшим в Варшавском гетто. – Война в любом случае наполовину преступление. Почему один Степинац? Мы ничего не можем отрицать. То, что произошло в Ясеноваце, – трагедия. Может, там было убито шестьдесят тысяч, может, немного больше, но никак не семьсот тысяч. – Монсеньор продолжал: – Хорватия – главная страдалица во всей Югославии. Наш национализм молод, он еще даже не реализовался. Но все это слишком сложно, и вам не понять. Это вопрос менталитета.
Все тело монсеньора Коксы напряглось от отчаяния, как и морщины на лбу. Он понимал, что, если будет продолжать в таком духе, все пойдет неправильно, я посчитаю его неперестроившимся антисербским расистом, к тому же равнодушным к евреям. Он прищурился, глядя на меня, словно хотел сказать: «Вы считаете меня врагом, молодой человек, но это не так. Вы не представляете, что здесь творилось во время Второй мировой войны. Вам очень легко приехать из Америки, где ничего плохого не происходит, и судить нас. Но вы не лучше нас. Будьте осторожны в своих суждениях!»
Я встал, собираясь уходить. Монсеньор Кокса сказал, что всегда рад меня видеть и что я могу возвращаться и задавать ему вопросы о Степинаце сколько угодно. Я поблагодарил его. Я знал, что, если я даже напишу чудовищные вещи про него или Степинаца, он всегда будет готов встретиться со мной снова. Монсеньор Кокса славился поиском противников. На каком-то приеме он зацепился за Славко Гольдштейна, одного из лидеров местной еврейской общины. Они поехали в собор, чтобы продолжить дискуссию, но спор получился столь горячим, что они даже не вышли из машины. Они сидели в салоне автомобиля, остановившегося перед собором, над спящим городом, и спорили несколько часов, бросая друг другу в лицо дико несопоставимые цифры. Гольдштейн говорил, что хорватские усташи убили в Ясеноваце 20 000 евреев и 30 000 цыган. Но если верны цифры Гольдштейна и верно общее количество жертв Ясеноваца, признаваемое церковью, – 60 000, то там должно было погибнуть только 10 000 сербов. Обе стороны согласны в том, что главной целью усташей – в численном измерении – были православные сербы, поэтому монсеньор Кокса не соглашался с цифрами Гольдштейна относительно цыган и евреев. Но, несмотря на цифры, добавил монсеньор Кокса, Степинац все равно невиновен.
– Приходите ко мне еще, – предложил монсеньор Гольдштейну. Мне он предложил то же самое. – Это моя судьба: такую мне выбрал Бог.
Призрак Степинаца – основной символ сербско-хорватского конфликта, вокруг которого строятся все остальные этнические противоречия в этой ныне фрагментированной, но крупнейшей и имеющей решающее значение из всех Балканских стран. Чем больше будет пролито крови в югославской гражданской войне 1990-х гг., тем более актуальной будет становиться история Степинаца. Этот сюжет можно рассмотреть с точки зрения психологической теории масс, выдвинутой лауреатом Нобелевской премии по литературе Элиасом Канетти, уроженцем Болгарии, которая основана на «массовых символах».
Например, Канетти пишет, что массовым символом англичан является «море… Все катастрофы англичанина связаны с морем. ‹…› Его жизнь дома – лишь дополнение к жизни в море; ее основные характеристики – безопасность и монотонность». Для немцев массовый символ – «марширующий лес». Для французов – «их революция». Для евреев – «Исход из Египта. ‹…› Образ массы, движущейся год за годом по пустыне, стал массовым символом для евреев» [9] . К сожалению, Канетти не стал рассматривать балканские народы. Психологически замкнутая, племенная природа сербов, хорватов и прочих делает их столь же подходящими для массовых символов, как и евреи, и гораздо более подходящими, чем англичане или немцы.
9
В последние десятилетия, отчасти благодаря выдающемуся положению Иерусалима в ближневосточной политике, можно сказать, что Стена Плача вытесняет Исход как массовый символ евреев. Авт.