Балкон в лесу
Шрифт:
Массовое бегство из Фализов резко омрачило настроение в блокгаузе, сильно подскочившее утром благодаря прекрасному выезду танков. Под вечер где-то очень далеко к югу раздалась серия глухих, как из-под земли, взрывов; на этот раз взрывная волна сотрясала не оконные стекла, а казалось, шла от бетонного пола, вибрировавшего под ногами, как наковальня; чувствовалось, что мрачные, многозначительные послания перекрещивались в недрах возмущенной земли. В кают-компании люди, чтобы занять время, ели, грызли хлеб, плитки шоколада; то, что началась настоящая война, можно было определить по дружному, подобному жерновам, скрежету челюстей, который теперь раздавался в минуты затишья. Но при грохоте взрывов они переставали есть и с выражением тупого беспокойства на лицах рывком поворачивали головы в сторону шума, как пугливая лошадь, которая поднимает голову от своего пастбища и резко поводит ушами. Когда после легкого дребезжания земли вновь воцарялась тишина, в лесных зарослях у самых окон становился слышен птичий писк, а под ногами раздавалось звонкое постукивание пустых бутылок, от толчков перекатывающихся по полу блокгауза; и долго еще они прислушивались к этому новому ощущению
Вечером Гранж должен был отправиться в Фализы на поиски мотков колючей проволоки, сложенных там инженерным подразделением, — Мориарме предписывал в срочном порядке укрепить небольшую сеть проволочных заграждений блокгауза. Затихло жужжание последних самолетов; в вечерних сумерках была разлита праздная нега, и сам день, казалось, украдкой расстегивает свои доспехи и расслабляется после чересчур сильного напряжения; где-то очень далеко раздавался глухой, как удары молотка, стук дятла о стволы дубов, и, когда он взлетал, под сенью деревьев слышались его крики, напоминающие ржание. Поток войны схлынул; однако он оставил после себя цепляющуюся за кустарники серую пену; на фализской дороге вдоль обочины валялись пустые бутылки, канистры из-под жидкой смазки, консервные банки — расплющенный гусеницами мягкий асфальт шоссе был как гофрированный от тонких блестящих заусениц. Когда Гранж вышел на прогалину, край леса отбрасывал на пастбища длинную тень; в золотисто-медовом свете пылали всеми своими стеклами окна приюта. Поравнявшись с первыми ригами, он, почувствовав себя неважно, приостановился, сел с краю дороги на сваленный в траву каменный столбик и на мгновение задержал дыхание. Он слушал тишину. Это была вялая, поблекшая тишина, как бы заткнувшая на солнце свои уши тонкой ватой, как снег или как сумерки перистых руин, где порхают летучие мыши. Идя по дороге, вы попадали в эту тишину внезапно, как спрыгивают по ту сторону ограды — слегка оглушенные, растерявшиеся, смутно опасающиеся, что чья-то рука вот-вот ляжет вам на плечо.
«Я здесь один, возможно ли это?» — глупо подумалось Гранжу, и он невольно обернулся, почувствовав щекотание неприятной дрожи на спине. Он разглядывал окружавшую его траву, черную, высокую, уже влажную, в которую зарылся столбик, крошечную пустынную улицу, обнесенную враждебным: частоколом запертых дверей и окон, по которой вечерний ветер бесшумно перекатывал тончайшие кружева пыли. Окна приюта потухли, и сразу как будто стало темнее; тонкая пыль песком ложилась на сероватые стены, уже выцветшие черепицы, ставни и двери.
Гранж сошел с дороги в переулок, пролегавший позади домов; пройдя между капустными грядками, холмиками овсяной мякины и подпорками горошка, он очутился перед домом Моны. После ее отъезда он еще не появлялся в Фализах; машинально два или три раза он дернул железную задвижку. Он снова обернулся, охваченный еще большим беспокойством: с полдюжины белых кур перестали скрести овсяную мякину и, приподняв одну лапу, с глухим клохтаньем изучали его профилями своих красных глаз; казалось, что эти крохотные животные с осторожным заговорщицким видом сетуют в сумерках на вдовство человека. Дверь бесшумно открылась, когда он, подняв щеколду, толкнул ее. Из-за запертых ставен и позднего часа в комнате было очень темно; в полумраке мерцал лишь медный столик да — еще слабее — навощенные филенки шкафов, оживляемые лучом света, проникавшим сквозь приоткрытую дверь. Комната утратила свой былой невероятный беспорядок: гамак с запутанной сетью веревочек был сложен; не имеющей возраста печалью веяло от строгой мебели, голых стен, по которым теперь, после долгой зимы, стекал запах холодной плесени, смешиваясь с восковым ароматом жесткого полотна, стопками сложенного в шкафах. На занавеске проснулась застигнутая лучом света большая синяя муха и принялась тяжело жужжать в плотном воздухе.
«Итак, это было здесь…» — подумал Гранж, слегка оробев. Ему хотелось уйти; тишина странным образом сдавливала виски. Спертый воздух, состарившийся гипсовый дневной свет, проникавший сквозь ставни и фрамугу, вызывали тошноту. Он распахнул настежь дверь; на пороге появилась курица, вытянув шею, вгляделась в полумрак, но, похоже сбитая с толку ковром, она после секундного замешательства с презрительным кудахтаньем направилась к своему овсу. Сквозь разжиженный воздух еще доносились, но все реже и реже, крики птиц, собиравшихся к ночи на каштане у кафе «Под платанами». Гранж присел на кровать, задумался; под его весом кровать прогнулась со знакомым скрежетом пружин; внезапно его охватило желание улечься здесь, лицом к стене, навсегда очистившись от мыслей и мечтаний: Через час лесная ночь с ее диким запахом, шорохами зверей войдет через открытую дверь, отпуская грехи этому благоухающему жаром миру; он охотно воображал себе спокойствие пруда, черную прохладу колодца, которая вместе с ночью просочится в нутро запертого дома; Гранжу казалось, что что-то в нем тогда закупорится безнадежно и навсегда. Он почувствовал, как у него сдавило горло; нервно передернул плечами. Ключ был оставлен в замке; он запер дверь на два оборота и положил ключ в карман. Снаружи было еще светло, но уже прохладно; пробиваясь сквозь персиковые и вишневые деревья, на овощные грядки ложилась нежная тонкая сетка желтого света.
Склад колючей проволоки он довольно легко нашел в запертой висячим замком пристройке за приютом. В Фализах ему делать было больше нечего, но возвращаться не хотелось: ночь обещала быть тяжелой и неопределенной, и от мысли, что Варен, быть может, позвонил в блокгауз, он мрачнел. Снова выйдя в переулок, он нерешительным шагом направился в обратный путь в направлении кафе «Под платанами». Множество выходивших на улицу окон были без ставен; их молчаливый взгляд одновременно и стеснял и притягивал его; он шел зигзагами через пустынную улицу от одного окна к другому. Припадая к ним, он сквозь тонкие, инкрустированные толстыми бутылочными осколками стекла различал голый красный плиточный пол, кровать из орехового дерева, вдовствующую
«В конце концов, она сама приглашала меня», — подумал он, осмелев. Зонтик исчез, но садовые кресла и столик остались на своих местах. Густая тень падала на них от каштана, увенчанного затихающей птичьей возней; приподнятая над землей небольшая терраса выглядела как театральная сцена, где задняя дверь, чтобы открыться, ждет только щелчка лунного света. Гранж толкнул дверь и, исследовав при помощи электрического фонарика застекленный шкаф, добрался до бутылки коньяка. Ощутив вдруг сильную жажду, он отправился к колодцу, чтобы вытащить ведро воды. В пустынной тишине лебедка издала неуместный чудовищный вопль; разбуженный платан наполнился клохтаньем, осуждающим, но приглушенным, уже ночным. «Если бы я остался здесь, у меня бы возникло желание разговаривать с животными», — подумал Гранж. Закат по-прежнему был ярко-желтым; под ним за оконными стеклами напоминавшей кузницу школы в косых уже лучах солнца светились парты, как множество маленьких зеркал. Удобно разместившись в глубине кресла, он вытянул ноги и роскошно положил их на стол. На улице появился черный кот и стал наискось пересекать ее, осторожно переставляя лапы; какое-то время он косился на Гранжа, затем, по зрелом размышлении, направился к террасе. Гранж схватил его за шиворот; едва очутившись у него на коленях, притворявшийся, что хочет удрать, зверек принялся неприлично урчать, как захваченный неприятелем городишко. Гранж пил маленькими глотками, охваченный необычайно смутным возбуждением; к нему примешивались слегка пьянящее, беспокойное ликование человека, которому «все дозволено», сдерживаемое желание бить посуду и поднять ночной шум, чувство истинного блаженства, рождаемое прохладой вечера, и, в самой глубине, глухая животная тревога, взлелеянная этим безмолвием, грезившим о трубном гласе Страшного суда. Но крохотная теплая жизнь, засыпавшая у него на коленях, успокаивала его.
— Господин лейтена-ант!..
У входа в деревню он услышал Эрвуэ, который окликал его, будто из глубины черного леса. Они обшарили риги, порой прибегая в поздних сумерках к помощи электрического фонарика; нашли, в конце концов, старую тачку, на которую и погрузили мотки колючей проволоки. Для двоих безлюдье призрачной деревни становилось на редкость приятным: они чувствовали себя свободными, осмелевшими, готовыми к приключениям, довольными тем, что все свое они носят с собой. Перед тем как уйти, они налили себе под каштаном новую порцию коньяка. Наступила ночь, спокойная и светлая; каштан над их головами вырисовывался в небе тяжелым чернильным облаком с завитушками по краям, которое отбрасывало на террасу черную тень, но сквозь бахрому его листьев и даже в их разрывах был виден блеск беспорядочного нагромождения звезд; они переговаривались почти шепотом, мирно, временами замолкая; безлюдье, благоухание леса, бархатная тень гигантской кроны, призрачная царственность этой мертвой деревни производили на Гранжа впечатление особого великолепия. Земля, помолодевшая от благоухания высоких трав и ночного стойбища, дичала, вновь исполнялась варварского желания селиться на просторе; в ушах стояла прохладная тишина. Укрывшись в тени деревьев, где двигались лишь красные точки их сигарет, они разглядывали в конце полного синей ночью переулка крыши, которые начинали увлажняться луной. Летучие мыши перестали порхать вокруг каштана; от совсем близкой опушки леса доносилось странное «стой, кто идет?» лесной совы.
Утро следующего дня было необычайно тихим. Фализская дорога опустела, лес возвращался к своему одиночеству. Но спокойствие Крыши уже не было прежним. Время давило; под желудком образовалась какая-то перегородка, нервозность овладевала ногами и руками. Хотелось есть стоя, уткнувшись носом в окно. День был жарким и тяжелым. Вчерашняя пыль лежала на неподвижных листьях; лишь струя теплого воздуха дрожала над щебенкой.
К середине дня картина резко изменилась. Тяжелое жужжание стало нарастать вместе с жарой со стороны Мёза, и, посеянные один за другим почти по всему полукругу западного горизонта, небосклон расцветили почти одновременно букеты мощных взрывов. Но в этот раз серые клубы дыма на горизонте медленно ползли вверх от лесов — сначала три, потом семь, восемь, десять, пятнадцать. Они не выглядели ни патетическими, ни даже по-настоящему зловещими. Но они были здесь, безвозвратно, как новое время года, дорисовывая пейзаж; чувствовалось, что хочешь не хочешь, но без них им теперь не жить. По всей закраине Крыши только что промчалась проворная рука, зажигая рампу.
«Театр войны… — размышлял Гранж. — Неплохо найдено слово…»
Что его удивляло, так это грубая напыщенность, громозвучная, грохочущая манера ставить декорации, и затем вдруг это забвение, пустота — как у пьяницы, который сначала ударит по столу так, что, кажется, тот расколется надвое, а потом смутно, сквозь туман винных паров, пытается вспомнить, на кого же он, в сущности, злится.
«Ну что ж! Это всего лишь бомбят Мёз, — говорил он себе чуть позже, оставаясь все же в смятении. — Бомбежка — самое естественное, что может быть. Было бы удивительно, если бы они не бомбили. И автомобильные, и бельгийская железная дорога — все проходит здесь…»