Баллада о тыловиках
Шрифт:
Подошел подполковник Рябкин.
— Ну как, все на местах?
— Все, товарищ гвардии подполковник, — ответил Борис.
— Тогда поехали, — сказал тот, усаживаясь рядом с Хусайновым.
«Доджик» рванулся вперед, объезжая встречные машины. А за ним двинулась и вся колонна.
3
Борис сидел на боковой скамейке спереди и неотрывно смотрел на дорогу, забитую отводимыми тылами. Чтобы ликвидировать пробку, часть машин направили в обход. По обочинам протянулись новые колеи. Но они быстро
Десятки машин — и ни одной из их бригады. Нет, прозевать, не заметить они не могли. Что-что, а отличительные знаки своего соединения — два раздельных полукруга и рядом единицу на дверце кабины и заднем борту — они бы увидели мигом…
— Странно, — сказал Борис.
— Что странно? — быстро отозвался зампотех.
— Что нет машин.
— Они могут выходить и той дорогой! — кивнул он головой куда-то в сторону, — Смотрите по карте.
Он вынул из кармана шинели сложенную в несколько раз двухверстку и развернул ее перед офицерами.
— Вот Лауцен. Вот наша дорога. А вот вторая. Сложнее, но короче! — Его толстый волосатый палец ничего не искал и был предельно точен. — Они вполне могут выходить здесь! А?
Он поднял на Бориса свои большие выпуклые глаза.
— Да, могут, — согласился Борис. — Если…
— Что если?
— Если осталось кому выходить…
С осуждением глядя на Бориса, подполковник заметил:
— Доктор, я бы не решился лечь на операцию к врачу, который всегда ожидает худшего. — И он медленно свернул карту.
Борис расстроился. Это был упрек и выговор одновременно. Обиднее всего — от командира, которого он уважал и чьим расположением к себе дорожил. И нисколько не становилось легче от того, что сам пример вроде бы и не имел к нему прямого отношения: все-таки он был военфельдшером, а не врачом, и, естественно, операций не делал. А с другой стороны, он никакой вины за собой не чувствовал, сказал лишь то, что тревожило его. Да и, честно говоря, он не видел серьезных причин сожалеть о сказанном и поэтому быстро успокоился. Но неприятный осадок все равно остался…
Вдруг зампотех воскликнул:
— Стой!
Хусаинов резко остановил «доджик». Подполковник спрыгнул на землю и бросился к заляпанному грязью «хорьху».
— Наши? — спросил один из младших лейтенантов.
— Нет, чужие, — ответил Осадчий.
Оттуда заметили Рябкина и остановили машину. В ней тоже было несколько офицеров. Одному из них, сидевшему впереди, подполковник долго и крепко жал руку.
— Кто это? — поинтересовался Лелеко.
— Зампотех сто тридцать второй, — ответил Хусаинов, знавший всех зампотехов корпуса.
— Всего-то? — усмехнулся Лелеко.
— Герой! — ахнул один из младших лейтенантов.
— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил у него товарищ. Он расстегнул шинель, и я увидел золотую звездочку!
— Вам
Это Лелеко. Ему почему-то не дают покоя эти два паренька. Тот, кто заговорил о Герое, покраснел — понял, что над ним подсмеиваются.
Но Лелеке все мало:
— Подумать только: встретить на фронте живого Героя!
Оба новичка готовы были провалиться сквозь землю. В самом деле — так опростоволоситься!
«Еще слово, и я его обрежу!» — решил Борис.
— Да их здесь не меньше…
Но фразу закончил уже Борис:
— …чем капельмейстеров, вы хотите сказать?
Быстрый удивленный взгляд в его сторону и неопределенная улыбка на тонких губах.
Лица у обоих пареньков вытянулись, и они молча переглянулись.
— Вы так думаете? — запоздало и кисло сыронизировал Лелеко.
— Разумеется, товарищ капельмейстер бригады, — сказал Борис, четко произнося каждое слово.
После этого разоблачения Лелеко моментально сник: снова стал «тихим капельмейстером шумного оркестра».
Вернулся подполковник. Стоя внизу, сказал:
— Последняя новость: час назад вышла из окружения сто тридцать вторая. — Помолчав, бросил Хусайнову: — Поехали!..
И опять их маленькая колонна в пути.
4
Это было перед началом боевой операции… Рядом с ними стояли танки третьего батальона. Люки открыты. Перед машинами — их экипажи. Борис, находившийся на правом фланге медсанвзвода, при желании мог дотянуться рукой до левофлангового танкиста, круглолицего младшего сержанта с посиневшим от холода носом.
Наконец издалека донеслась команда:
— Под знамя, смирно!
Через некоторое время в безмолвной и морозной тишине раздались четкие и размеренные шаги знаменосца и его ассистентов. Перед строем бригады медленно проплывало знамя. Их прославленное гвардейское знамя. В уголке у древка сверкало золото и серебро орденов. Невольно все вглядывались в полотнище, во многих местах пропоротое осколками.
Когда знамя поравнялось с Борисом, он почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Так было с ним всегда, когда выносили знамя. И это не поддавалось ни контролю рассудка, ни личным, не имеющим сейчас ровно никакого значения, настроениям.
А потом комбриг опустился на колени и поднес к губам край знамени. Вслед за ним встали на одно колено офицеры штаба, командиры батальонов и рот, экипажи танков. Вся бригада. Это длилось минуту, не больше. Но и ее было вполне достаточно, чтобы Борис ощутил свою слитность со всеми и с каждым в отдельности…
И вот сейчас над их знаменем, над прошлым, настоящим и будущим бригады, нависла смертельная опасность.
Можно понять зампотеха, в душе позавидовавшего соседней сто тридцать второй — самое страшное у нее позади. Пройдет неделя-другая, и она, пополненная новыми танками и людьми, снова под своим знаменем пойдет в бой. Но не здесь, под каким-то поганым Лауценом, о котором они раньше и не слыхали, а там, где в скором времени начнется решающее наступление на Берлин.