Бамбук в снегу (сборник)

Буренина Кира Владимировна

Если мое «обучение» шло успешно, то от лечения толку было мало. Доктор Вэй прописал мне специальные гомеопатические шарики, которые сам же и продавал. Их рекомендовалось запивать подогретым красным вином, на крайний случай – кипятком. Я не любитель алкоголя, поэтому запивала их водой, а в выходные – вином. Китайский лекарь предупредил, что вино нейтрализует яд, который содержался в лекарстве. «Ну, ты осторожнее с лекарством, – заботились друзья, – ядовитое же». «Главное, самой не стать ядовитой», – смеялась я.

По выходным я запивала шарики горячим вином из позолоченной чашечки, подаренной мне «на счастье» подругой. Интересно было наблюдать, как кипящее красное вино перетекает медленной струей в золотистую чашку – красный дракон в золотой долине – похоже, я начинала перенимать лексику китайского смыслового языка.

А ведь это очень занятно. Оказывается, китайское сознание традиционно тяготеет к восприятию

мира, отталкиваясь от одного образа, чтобы понять другой. Истинное слово как бы «запрятывается», а вместо него используется «омофон» – слово, аналогичное по звучанию.

«На китайский новый год у нас есть обычай наклеивать вырезки из бумаги на окно, и один из самых распространенных образов – две рыбы, или ребенок с рыбой, что обозначает пожелание достатка в доме, – рассказывал мне доктор Вэй. – Ведь слова “рыба” и “избыток” (юй) звучат одинаково. Ветки бамбука – один из излюбленных сюжетов живописи и поэзии – символ одиночества интеллектуала. Стебли бамбука под первым снегом – символ устойчивости к невзгодам. Числа „четыре“ избегают, ибо звучит оно так же, как „смерть“ (сы). А вот нарисованная „девятка“ (цзю) означает еще „долгий“, то есть служит пожеланием многих лет жизни. Когда молодой человек ухаживает за девушкой, считается очень романтичным, если он подарит ей 999 алых роз. Это означает “ буду любить тебя вечно”. Конечно, это стоит дорого! У нас даже есть песня с названием “999 роз”, но вообще-то ее содержание грустное».

Наступил ноябрь, и четвертого ноября я предполагала отправиться в театр. Опять в Большой – слушать оперу «Царская невеста». Опера долгая, сидеть придется тоже долго. Выдержу ли? Но я была преисполнена решимости дослушать оперу до конца. Это непонятно и требует пояснения. Когда мне было лет одиннадцать, мама повела меня в Кремлевский дворец съездов на «Царскую невесту». Это был, как тогда говорилось, «валютный спектакль» – рассчитанный в основном на иностранных туристов. Начинался он поздно – в восемь вечера. Опера меня захватила, однако мама вынуждена была увести меня, потому что уже подступала полночь, а нам предстояло добираться до дома на метро. До сих пор мама вспоминает иногда, как я противилась, умоляла ее остаться – дослушать оперу до конца. Но не получилось.

Значит, надо сделать так, чтобы получилось в этот раз. Несмотря ни на что. Получив двойную дозу обезболивающего, я прикинула, что на три часа меня хватит, и отправилась в театр. Пока мы прогуливались по фойе, вспоминая тот давний спектакль, я заметила, что мама тревожно смотрит на меня. В тот вечер я начала чуть прихрамывать на левую ногу.

После первой картины в палатах Григория Грязного и его известной арии «Куда ты удаль прежняя девалась?» боль шевельнулась, но снова затихла. Когда раздвинулся занавес и началось второе действие – площадь перед храмом, русский люд, опричники, рыскающие в толпе, меня как громом поразило! Что-то такое, очень похожее снилось мне и не один раз. Бывают сны, которые возвращаются к нам. Один такой сон у меня даже получил название «Хор блаженных».

Во сне я вижу старую Москву. На Красной площади повсюду разожжены костры, возле которых сидят оборванцы-бродяги, я бы сказала современным языком – бомжи. Греются. Но вокруг шастают мрачные опричники и время от времени хватают какого-нибудь бедолагу и, крича «Дело!», тащат в сторону глубокого рва, который находится где-то метрах в пятистах от сидящих. У одного костра сижу и я. В компании со своими бывшими коллегами, старыми друзьями, с которыми рассталась давно. Там же сидит и мой новый знакомый. Опричники приблизились к нашему костру, один из них положил ладонь на плечо сидящего, намереваясь вытащить его из круга. И тут я кричу: «Нет, подождите, не видите, это хор блаженных!» «Докажи!» – кричит другой опричник. И тут я, как это бывает только в снах, возвращаюсь в нашу квартиру, еще с той обстановкой, которая была при жизни дедушки. В огромном шкафу мы хранили небольшой трофейный аккордеон. Я хватаю этот аккордеон, выбегаю на лестничную клетку и сталкиваюсь с соседкой, живущей прямо над нами. Я прошу ее одолжить гитару, но она, глядя мне в глаза, качает головой и цедит: «Нет». Ну, нет, так нет, я снова оказываюсь на площади. Вручаю кому-то аккордеон, откуда-то берутся деревянные ложки, бубны, и вот хор нестройно, но что-то поет, играет. «Ладно, оставь их», – произносит один из опричников, и нас оставляют. Наступает утро, от костров остаются пепелища, люди разбредаются кто куда. Я и тот знакомый незнакомец приближаемся медленно к Спасским воротам Кремля. Из ворот навстречу нам движется верховой. Но он одет совсем не как русский боярин. Одежда его скорее западного образца, это рыцарь в легких доспехах с белым плащом за спиной. Он спешивается и подходит к нам. В руке его крупная медаль, а может, монета. Он разламывает ее пополам и дает одну

половину мне, другую – моему спутнику. Одна половина почему-то золотая, другая серебряная. Сон этот повторяется очень часто. Только концовка все время другая. То нас заковывают в цепь, а потом эту цепь разрубают. Сон такой навязчивый, что я даже написала стихи:

И снится тот же сон…А на площади «крак»! —Грают вороны,То ли зрак, то ли мрак —На все стороны!Пьет вино звездочет,Ох, лукавый!Хор блаженных поетПеснь державную.Русский слог,Цепкий взгляд.То ли Бог,То ли сват,То ли я, то ли ты,То ли нас нет.Подают за трудыНе вино – цепь!А еще и медаль —Половину,Ну а ты ушел вдаль,Cгинул.Возвращается ночь – судят!Не сумею помочьЛюдям.Хор блаженных охрип,СлавыНе заслужит старик бравыйИ холодный рассветСнова закует меня в цепь.«Слово»!А потом звездочетСмелыйЗнак кому подает?«Дело!»?

Возвращаясь, собственно, к опере – мы сбежали после второго действия. Спина разболелась так, что всю дорогу до дома я буквально проскрипела зубами. Забегая вперед, скажу, что целиком дослушать оперу удалось лишь через год. Ровно четвертого ноября. Сеансы иглоукалывания у доктора Вэя продолжались. Мое любопытство к Китаю возрастало. Например, однажды мы разговорились о чае. О том, насколько «настоящий» китайский чай продают нам здесь, в Москве. И вот что я узнала: в Китае самый знаменитый чай собирают в провинции Юньнань, а название марок чая «Лунцзин» и «Маофэн» – каждый китаец выучивает с детских пеленок. А уж доходит ли чистый чай до наших чашек – вопрос совести поставщиков и торговых работников… Чайных церемоний в Китае отродясь не было, не надо путать с Японией. «Китайские церемонии» – это ритуал, канон поведения чиновников всех рангов по отношению к другим чиновникам, к знати и к простому народу.

В провинции Сычуань, где родился доктор Вэй (кстати, она же – родина великого китайского поэта Ли Бо), есть особый вид чаепития. Специально обученный служащий наливает посетителям обжигающий кипяток из большого металлического чайника с тонким и длинным, почти метровым, носиком. Струя кипятка, выплеснувшаяся из такого носика, может по воздуху преодолевать расстояние от нескольких десятков сантиметров до полутора метров…

Весь мой ближний круг был в курсе моих страданий, о моем плачевном состоянии знали дальние родственники, даже давно забытые одноклассники. В издательском доме все мои коллеги подсовывали мне брошюры с рекламой лечебных кроватей, чудо-средств для физиотерапии, я постоянно получала телефоны гомеопатов, хирургов, экстрасенсов и костоправов из глухих деревень. Я слышала об одной туземной культуре, в которой люди получают поддержку от других, рассказывая о своих страданиях, несчастиях, тяжелом опыте, но не более чем три раза. Эта культура признает, что важно делиться с людьми своим опытом, чтобы высвободить боль, но повторение этой истории более трех раз только удержит человека в положении жертвы. Поэтому теперь я говорила о своей боли только с врачами.

Занятия йогой продолжались, и мой инструктор Вика подмечала, как левая часть тела все больше теряет координацию. Асан, которые я могла осилить, становилось все меньше, но я упорно занималась.

Журнал «Имена», вернее, пилотный номер, был готов. Сколько предшествовало этому событию споров, поздних вечерних обсуждений концепции, макета, названии рубрик да и самого журнала. Ведь он имел шансы называться ЖЗЛ, кстати говоря. Это было чудесное время, когда совместный мозговой штурм в кабинете генерального директора издательского дома был обычным явлением, когда, перебивая друг друга, мы выкрикивали разные предложения, когда одновременно нас осеняла одна и та же идея. Но это время прошло. Наверное, безвозвратно. Об этих вечерах, об этих дискуссиях я ностальгирую. Теперь «высокий» кабинет надежно прикрыт фигурами издателей, а дискуссии, если они и проводятся, проходят без моего участия. Я получаю команду к действию и все.