Банджо
Шрифт:
И все-таки — решил он, жуя соломинку, откусывая от нее кусочки и выплевывая их, — все-таки Лу самостоятельный человек. И с ним надо обращаться как с самостоятельным человеком, и это будет правильно.
Он вывел лошадей из конюшни и повел их в поле, туда, где стоял культиватор; осторожно запряг их; ему почему-то казалось, что какая-нибудь из лошадей может лягнуть его и выбить из него дух вон. После небольшого отдыха и мешка овса перед носом они становились непослушными и не хотели снова становиться в упряжь.
Наматывая поводья на руку, Гэс вдруг осознал, что лошади и он прочно связаны вместе. Культиватор двинулся по
Было жарко и влажно; казалось, жар поднимался от земли и зависал над ней — густой, насыщенный влагой, готовый взорваться грозой.
День начался, как всегда начинается день посреди лета — обычные утренние дела по дому, завтрак, свежая упряжка, мухи, тяжесть в воздухе, предвещающая грозу. Мартин повел свою упряжку на северный участок, а Гэс — на южный.
Кейти помогала матери на большом огороде, а новый батрак работал на культиваторе на западном участке.
Отец отправился в город по какому-то делу, связанному с покупкой земли. Лу жил в гостинице “Палас”. Еще весной, поднявшись засветло, когда все спали, он выбрался из дому, и ему каким-то образом, пешком, удалось доковылять до города, где он и остался. Лу теперь был независимым от семьи человеком, или точнее, частью человека. Но как бы там ни было, он был сам по себе. И презирал — хотя и не демонстрировал этого — всех своих родственников, за исключением Гэса. Ходили слухи, что он сожительствовал с некоей миссис Ларсен, вдовой, матерью четырех детей, довольно благовоспитанной, но впавшей в нищету; работы у нее не было, и она полагалась только на щедрость мужской части города.
С каждым днем сил у Лу оставалось все меньше. Ему все труднее было подниматься по утрам, а вечером, после пары стаканчиков в “Лонг-Брэнч”, его все больше манила к себе постель. Кашель донимал все сильнее.
Жаркий, липкий день тянулся нескончаемо; лошади, хотя и раздраженные монотонной работой, покрытые пылью, искусанные мухами, тем не менее исправно тащили четырехрядный культиватор. Гэс был все время начеку, и ему удавалось перехитрять лошадей, не позволять им выйти из повиновения.
В полдень Гэс распряг лошадей — как это делал уже тысячи раз — и отвел их назад в конюшню, накормил и напоил. Когда он у колонки смывал пот и пыль с лица, обгоревшего на солнце, то услышал, как отец заехал на лошади во двор, а потом завел ее в загон. По поведению отца Гэс чувствовал, что назревает буря — точно так же он чувствовал приближение грозы. И старался не попадаться отцу на глаза.
Когда все собрались за обеденным столом, голос отца, читавшего молитву, звучал глухо и напряженно.
— Господи Боже наш, мы благодарим Тебя за твою щедрость, за приумножение доходов наших, и молимся о спасении заблудших душ.
Достаточно ясный намек.
Передав дальше блюдо с картофельным пюре, Мартин спросил:
— Вы устроили дела в банке по поводу этого участка в Колорадо?
— Да. — Голос отца звучал мрачно. — Двенадцать процентов годовых.
— На таких условиях трудно будет получать прибыль, — сказала мать. — Может, нам пока больше ничего не покупать? Может быть, нам уже хватит того, что мы откусили?
— Цена на землю все время растет, и спрос на нее растет, и на пшеницу тоже будет расти, — заявил отец.
На некоторое время воцарилось молчание — все были заняты едой. Отец вытер куском хлеба свою тарелку, отодвинул ее в сторону и объявил:
— Скажу вам прямо и без обиняков — сегодня утром я в городе видел Лу. Он был пьян, от него на милю разило виски — а ведь было еще раннее утро! В это трудно поверить, но это так! Он упал и ударился головой о бровку. Доктор Винкельман затащил его в гостиницу. Это для нас позор и бесчестье!
— Он сильно ушибся? — спросила мать.
— Так, чепуха, немного разбил голову. Не беспокойся. Господь заботится о дураках и пьяницах.
— Я принесу пирог. — Мать встала из-за стола. Гэс окинул взглядом лица сидевших за столом — и не увидел ни боли, ни беспокойства, ни сопереживания. Ровным счетом ничего.
— Я не буду есть пирога, мама. Я поеду в город проведать Лу.
— Он опозорил нас, — сказал отец. — Отныне мы ничего общего с ним иметь не будем. Я отрекаюсь от Лютера и лишаю причитавшейся ему части наследства.
Но Гэс уже направился к двери.
— Ты слышал, что я сказал? — спросил отец.
— Слышал, но мне кажется, выне слышали, что сказал я.
— Я хочу, чтобы ты закончил свою работу до темноты.
— В таком случае, вам придется эту работу доделать самому, — сказал Гэс — и испугался собственных слов. Он никогда раньше так не говорил с отцом.
Отец поднялся со своего места, но оба почувствовали, что чисто физически сила была на стороне молодого Гэса.
— Отправляйся! — завопил отец. — Ты, ничтожный и неблагодарный! И скажи ему, чтобы он поменял имя и фамилию и убирался из города куда-нибудь подальше! А не то я и тебя и его угощу плеткой!
Улица, на которой стояла гостиница, была пустынной, на площади Гэс тоже не обнаружил толпы возмущенных граждан. Гроувер Дарби сидел на своем тяжелом деревянном стуле перед полицейским участком, который служил также и тюрьмой. Он притворялся, что спит.
Номер, где жил Лу, находился на первом этаже гостиницы, рядом с фойе. Когда Гэс постучал, дверь открыл доктор Винкельман. В комнате было так тихо и лицо у врача было таким мрачным, что у Гэса невольно вырвалось:
— Он еще... жив?
— Можешь взглянуть на него, — сказал врач и повернулся к кровати.
Лу лежал в забытьи, невидящий глаз приоткрыт, верхняя часть головы обмотана толстым слоем бинтов.
— Я ему сделал успокоительный укол, — продолжал врач. — Когда он упал, он сильно разбил себе голову. Потерял много крови, но он так часто и много терял своей крови, что еще немного потерянной крови для него уже не имеет значения.
Гэс смотрел на Лу с болью в сердце. Как все нелепо, как все нелепо! Как жаль, что Лу сейчас не встанет и не скажет: “Что, беспокоитесь о потере рабочих рук?”