Банк страха
Шрифт:
Глава 11
Убежав от Хофмана, Лина бродила как во сне. Она пересекла Парк-Лейн и пошла в южном направлении, потом налево в Мэйфер, потом опять на юг к Пикадилли. Она шла бесцельно, почти наугад, словно пытаясь убежать не от какого-то человека или из какого-то места, а от чего-то, гнездившегося внутри нее. Она старалась придумать, что теперь сказать профессору Саркису, но тревога не оставляла места для мыслей. Она чувствовала, что буквально заболевает, хотя всего несколько часов назад была совершенно здорова. И единственное лечение состояло в непрестанном движении. Она вошла в метро на Грин-парк и проехала одну остановку до вокзала Виктория, где несколько минут шла в потоке пригородных пассажиров. Она думала, что люди Хаммуда, наверно, следят за ней даже здесь — словно надоедливая
Лина села на деревянную скамью посреди грязной станции и стала рассматривать рекламы с женщинами, сбросившими одежды в приливе энтузиазма по поводу тоника и конфет. У выхода бродячий музыкант с расстроенной гитарой пел песню Боба Дилана. Вдоль скамеек бродила цыганка в лохмотьях, выпрашивая деньги на непонятном языке. Духовное опустошение вокруг вполне соответствовало смятению, царившему в ее душе. Внезапно Лина ощутила потребность прочитать молитву, но кажется, она не помнила ни одной. В этом была еще одна ее проблема: отчуждение от своей религии! Она по-прежнему пекла печенье на праздник «Эйд аль фиттир» и просила Господа ниспослать здоровье всякому, входящему через переднюю дверь, но молиться она не умела. Ее вера была чем-то вроде смутного арабского унитаризма — ощущение Аллаха, скрывающегося где-то там, далеко, являющего себя в восходах солнца, цветах, рождении детей, но недостижимого в трудные минуты. Подошел следующий поезд, его двери зазывно распахнулись. Лина вошла, села и закрыла глаза, чтобы не видеть грязь и суматоху кольцевой линии. В качающемся вагоне она повторяла про себя по-арабски молитву, которую когда-то слышала от отца: «Господь — свет небес и земли. Свет Его, словно…» Она старалась вспомнить дальше, но не могла. Единственное, что она смогла вспомнить, — это самую простую молитву: «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах» — «Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Его пророк». Молиться было странно. Ее молодые арабские друзья очень удивились бы: молитвы — это для иранцев и ненормальных с ватными бородами. «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах». Она повторяла ее снова и снова, и эти слова успокаивали ее, словно звуки воды, журчащей по камням. Поезд подъехал к ее остановке в Ноттинг-Хилл-Гейт, но Лина проехала до Бейсуотера, и оттуда пошла пешком домой.
«Харам». Все это было так похоже на игру — молитва, пересадки, пропущенные остановки. Она вовсе не старалась обмануть людей Хаммуда: они уже видели все самое худшее и знали все, что можно было знать. Она старалась обмануть более серьезного врага, настоящую причину ее несчастий, всемогущую, но невидимую силу, которую арабы называют «Аль Айн» — «Дурной глаз».
При всех ее запутанных отношениях с Богом Лина верила в Дурной глаз. Это была природная сила, вездесущая и совершенно непредсказуемая. О Дурном глазе люди говорили очень неопределенно — как о воплощении злой судьбы или рока, но он был чем-то более определенным и зловещим. Дурной глаз был воплощением той темной стороны человеческой натуры, которая желает страданий другим людям, — злобы, наслаждения чужими мучениями, жажды мести. Дурной глаз был вашим злейшим врагом: он отнимал у вас то, чем вы больше всего дорожили. Если у вас были красивые ноги, и Дурной глаз видел, что люди восхищаются ими, он устраивал ужасную катастрофу, и ваши ноги ломались или искривлялись. Если вы любили читать книги, Дурной глаз делал так, что вы слепли. Если вы родились музыкантом, он делал вас глухим. Чтобы уберечься от этой коварной силы, вы должны были ее перехитрить. В этом была единственная надежда. Когда в Ираке у кого-то рождался ребенок, простые женщины-соседки говорили: «Фу, какой некрасивый ребенок». Это и значило обмануть Дурной глаз, чтобы он думал, что завидовать нечему, поэтому нечего и портить и можно оставить ребенка в покое.
Но что, если Дурной глаз так настойчив в стремлении все испортить, что все ваши уловки и пересадки с поезда на поезд не помогают? Тогда вы должны прибегнуть к крайней мере. Добравшись наконец до своей квартиры на Лэнсдаун-Уок, она прошла прямо в комнату и открыла коробочку с украшениями. В детстве ей, как и всем восточным женщинам, говорили, что есть специальный
Лина включила телевизор, надеясь, что он развлечет ее, но вместо этого почувствовала себя еще более одинокой. Она натыкалась на сплошные комедийные шоу с заранее записанным ненатуральным смехом, на фоне которого герои говорили совершенно не смешные вещи. Она открыла баночку с супом, но поняв, что совершенно не хочет есть, вылила его в туалет. Потом она набрала номер своей университетской подруги Элен Копакен, жившей в Блэкхите, но телефон не отвечал. Она стала ходить из угла в угол своей маленькой комнаты. Ворота Иштар на плакате в сумерках казались входом в тюрьму.
Забредя в спальню, она извлекла из шкафчика фотографию своего единственного серьезного парня; в последнее время она доставала ее лишь когда ей становилось очень грустно. Ее отцу этот парень, наверно, понравился бы. Он тоже был иракским эмигрантом, семья его была еще более аристократичная, чем их, но они порвали со своими корнями настолько, что он уже не умел ни читать, ни писать по-арабски. Нрава он был мятежного и водил Лину в экзотические бары и на вечеринки, где баловались кокаином. В течение года он уговаривал ее переспать с ним, и наконец Лина уступила, надеясь, что эта награда смягчит его холодное сердце. Но после недолгой страстной любви он быстро потерял к ней интерес. Оказалось, что он такой же, как и все другие арабы. Он желал, чтобы его жена была девственницей. Положив снимок обратно в шкафчик, Лина прилегла на постель. Полежав так, она все же разделась, но тут же снова оделась и решила позвонить своей подруге Ранде Азиз.
— Шаку маку. — Лина старалась, чтобы голос ее звучал весело. На иракском сленге это означало примерно: «как поживаешь?»
— Что с тобой случилось после работы, хабибти? Я думала, мы встретимся на Нью-Бонд-стрит и пройдемся по магазинам.
Лина тихо простонала. У нее это совершенно вылетело из головы.
— Я виновата. Я была занята. Совершенно потеряла представление о времени. — У нее вдруг снова заколотилось сердце, и слова давались ей с трудом.
— Занята? С кем?
— Ни с кем. Даже не хочу об этом разговаривать.
— Ого. А он кто?
— Никто. Забудем об этом. Тяжелый случай. Я уже забыла.
— Слушай, у тебя все в порядке? Ты как-то странно разговариваешь.
— Все в порядке. Я просто устала.
— Ну ладно, возьми себя в руки, девушка.
— Слушай, Ранда, что ты сегодня делаешь? Что, если я приду к тебе?
— Конечно, приходи. Здесь Тони. Мы как раз собирались пообедать.
— А, конечно, я и забыла. Давай тогда в следующий раз. — Тони Хашем был новым богатым дружком Ранды. Лина по-прежнему старалась говорить весело, но, видимо, огорчения скрыть не смогла.
— Да перестань! Вот что. Приходи-ка ты через часок, о’кей? Я собиралась после обеда предсказывать Тони судьбу. Так я и тебе погадаю. Отдохнем немножко.
— Нет, ты занята. Вам с Тони лучше побыть вдвоем. Как-нибудь в другой раз.
— Да ну, приходи! Обязательно! Мне нужна публика. И тебе тоже, кажется, нужна компания.
— Да я могу еще куда-нибудь сходить. Просто я как-то странно себя чувствую.
— Значит, увидимся в десять, — сказала Ранда. — Принеси бутылку вина — и я твоя подруга навеки.
Лина быстро доехала до дома Ранды в Челси и нажала кнопку звонка ее квартиры, держа в руке бутылку вина. На улице стоял туман; подрагивая от холода, она прождала полминуты, пока хихикающая Ранда не открыла дверь. За ней стоял Тони Хашем — высокий, темноволосый, излишне красивый, даже во вред самому себе — и улыбался, как кот, только что проглотивший канарейку. Видимо, он всего секунду назад застегнул свой зиппер.
— Может быть, я пойду? — спросила Лина.
— Нет, нет, — ответила Ранда, оправляя платье. — Входи. Мы как раз готовили еду. Ты ведь знакома с Тони?