Банк страха
Шрифт:
— Потому что ребенок делает женщину гораздо более уязвимой. Самое жестокое оружие, которое у них есть, — это возможность доставлять страдания детям, и они очень часто им пользуются. Очень часто.
— Что вы имеете в виду? — Лина все еще не понимала ее слов до конца. Существовали, видимо, какие-то глубины жестокости, которые выходили за пределы ее воображения.
— Ты видишь вон ту женщину? — Она указала на груду костей в грязном платье. — Они требовали от нее сведений о муже, который, как они думали, участвует в заговоре против партии; она не говорила. Тогда они посадили ее с тремя детьми на вертолет,
А посмотри вон на ту. — Она указала на другую бесформенную массу, лежащую на полу. — Она пряталась в горах недалеко от своей деревни. Они пытались узнать у ее детей, где она находится, а дети не говорили; тогда они облили детей бензином и подожгли. Двух мальчиков, восьми и пяти лет.
— Не надо больше, — произнесла Лина. Но пожилая женщина продолжала говорить приглушенным голосом прорицательницы. У нее теперь оставалось единственное средство отмщения — говорить правду.
— И вот эта. Ее муж был лидером группы повстанцев. Они заставили его смотреть, как тюремщики насилуют ее и трех дочерей. Потом они надели его девочкам на шеи резиновые шины, намоченные бензином, и велели ему зажечь пламя. Он не сделал этого, и его застрелили, а потом заставили ее это сделать.
И вот эта, которая спит у двери. Когда ее арестовали, она ждала ребенка, а в тюрьме родила. Она не ответила на какие-то их вопросы, и они забрали ребенка у нее из рук и били его об стену, пока он не умер. Она сошла с ума и теперь только кричит и зовет своего ребенка.
Лина тихо плакала.
— Пожалуйста, не рассказывайте мне больше ничего, — просила она. — Я хочу только умереть.
— Умереть, — повторила пожилая женщина. — Да, мы все только этого и хотим. Вот и стражники говорят: «Слейма текурфак, кхатийя» («Чтоб тебя смерть унесла, несчастная развалина»). Но даже смерть не дает освобождения. Их жестокость преследует тебя и после смерти. Тебя отправляют домой в запечатанном ящике, чтобы никто не видел твоих сломанных костей и кожи в синяках, и тебя не могут подготовить к похоронам по мусульманским правилам. Есть только этот запечатанный ящик, на котором написано «Трус» или «Предатель». И это все, что ты берешь с собой в вечность. Они тебя мучают, мучают и снова мучают.
— Что мне делать? Аллах йестур?
— Сохраняй достоинство. Не давай им запугать тебя. Они любыми способами хотят заставить тебя бояться. Эти крики. Эти инструменты. То, как они разговаривают. Эти унижения. Все для того, чтобы ты боялась. Их единственное настоящее оружие — страх в твоем сердце. Все прочее не имеет значения. Если ты сумеешь перебороть свой страх, они проиграют.
— Что же мне делать?
— Будь храброй, хабибти. Будь храброй. Будь храброй.
Конвоир разбудил Лину на следующее утро, вырвав ее из объятий этой женщины. Лина завернулась плотнее в грязную простыню и хотела обернуться, чтобы попрощаться со старой женщиной, своей собеседницей. Но конвоир резко дернул ее за руку, и ей не удалось обернуться. Когда ее выводили, несколько женщин начали причитать низкими голосами. Это был плач по покойнику.
Лину отвели по коридору в маленькую комнату и оставили там. На столе были разложены синий
Лишь через несколько часов за ней пришел Камаль. На нем были те же самые синие джинсы и «плетенки» с кисточками, что и вчера. Но сегодня вместо кожаной куртки он был одет в двубортный синий блейзер. Он курил сигару «Кохиба» и был, видимо, очень доволен собой, как денди, направляющийся на вечернюю прогулку в город. Он церемонно пожал ей руку, словно приветствовал ее в клубе, членом которого она только что стала.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он. — Болячки заживают?
— Да, — ответила она.
— Вчера была ваша очередь пройти допрос, а сегодня мы решили дать вам посмотреть, как мы допрашиваем другую заключенную. Это ведь гораздо приятнее, не правда ли?
Она не ответила, а лишь молча смотрела на него. Что еще он задумал?
— Но может быть, вам не понравится смотреть. Может быть, вы решите, что вам лучше занять место этой женщины и самой отвечать на наши вопросы. Да, мы и это сможем сделать. Но только если вы будете говорить правду. Иначе достанется вам обеим.
Она все еще ничего не понимала, но задавать ему вопросы не посмела. Камаль завязал ей глаза и повел по коридору. Они сделали несколько поворотов, прошли по одному коридору, по другому и наконец подошли к комнате, откуда доносились голоса. Войдя в комнату, она услышала громкий мужской голос:
— Хейаха. А вот и она. Вот наш информатор. Вот кто рассказал нам все о твоих преступлениях.
Камаль снял с нее повязку. Лина открыла глаза и издала короткий крик: «Йумма!» («Мамочка!») У стены была подвешена на веревке та добрая иракская женщина, которая приласкала ее ночью. С нее сорвали жалкие лохмотья. Тело ее состояло, кажется, из одних костей; старая кожа просвечивала, груди висели, как пустые мешочки. Перед ней стоял толстый мужчина с огромной головой; его тело напоминало спрессованную массу железного лома. В руке у него был «кайбул» — металлический хлыст. Он снова заговорил с седоволосой женщиной.
— Эта леди из Лондона все рассказала о тебе, старуха. Про все, что ты говорила ей сегодня ночью. Про твои высказывания против партии. Про твой заговор против иракского народа. И про твой сговор с евреями против арабской нации. Она все нам рассказала. Она предала тебя.
Лина не смогла вымолвить ни слова. Старая женщина посмотрела прямо ей в глаза. Лина отвела взгляд.
— Йа гахба! — крикнул большеголовый и занес металлический хлыст над головой. — Ты шлюха. Мы должны наказать тебя за эти страшные преступления против нации и партии. — Он сильно ударил старую женщину хлыстом, отчего ее слабые кости хрустнули, как сухие прутья.