Барабашка - это я: Повести
Шрифт:
— Ух ты! — не удержавшись, восхищенно вздохнул Сенька.
Вера обернулась. Заметив Сеньку, улыбнулась ему и тряхнула смуглой рукой. От ладошки ее отделился лиловый блестящий шарик и поплыл в сторону Сеньки. Сенька не испугался, смотрел с любопытством. Отлетая от Веры, шарик светился все слабее и погас-растаял где-то на середине разделяющего их расстояния. Вера улыбнулась еще раз и, словно поняв что-то, молча и прощально помахала Сеньке рукой.
Сенька тоже помахал ей и огляделся в последний раз, прощаясь со всем, к чему привык за эти долгие и короткие месяцы…
Между
Сенька пошел напрямик. Дорога была почти пустынна, и утки отчаянно крякали и хлопали крыльями, отвоевывая у соперников лучшие места для гнездования. Верба уже отцвела, и сквозь облезлые пушки пробивались острые листочки-стрелочки. В бензиновых лужах плавали желтые островки пыльцы.
Сенька остановился и глубоко вздохнул. Ни в Москве, в клинике, ни в самом Сталеварске не было времен года, и он только сейчас понял, что — весна. Он приехал домой весной.
Сунув озябшие руки в карманы вдруг укоротившейся куртки, Сенька зашагал дальше. Ныряя под бетонную дорогу, в трубу, покрытую сизой слизью, и выныривая с другой стороны, бойко журчал ручеек. Вода в нем была странного оранжевого цвета. Над ручьем, полурасщепленная, придавленная огрызком рельса, склонилась тоненькая рябина-подросток. С ободранного, чуть потемневшего уже бока, из-под коры сочился прозрачный сок. Почки набухли и кое-где уже треснули. Полуживая, отставшая от своих более удачливых собратьев, рябина все же силилась расцвести…
Когда Сенька ее увидел, у него в груди что-то больно стронулось с места, к горлу подкатил комок, и над оранжевым ручьем, как живая, померещилась Глашка в своем хвойно-зеленом платье.
Не думая ни о чем, запретив себе думать, спрыгнул Сенька с бетонной плиты прямо в жидкую грязь, утонул по колено, с трудом вытягивая ноги, шагнул раз, другой… Подставил под рельс плечо, попробовал приподнять… Не вышло. Тогда уперся руками, грудью, начал толкать, чувствуя, как медленно, по сантиметру, поддается увязший в болотине конец…
Мимо по бетонке к вокзалу шли девчонки лет шестнадцати, одинаково накрашенные и оттого похожие на близнецов. Одна из них опасливо покосилась на Сеньку, который, рыча и скаля зубы от напряжения, толкал синеватый рельс.
— Чего это он?
— Придурочный, наверное, — ответила вторая, и обе, как по команде, ускорили шаг.
С жирным плеском, обдав Сеньку радужной нефтяной грязью, рельс рухнул в болото. Рябина распрямилась немного, забелела костяным надломом. Кусая губы, Сенька вытащил из мешка подаренную Зиной рубашку, оторвал рукав, сложил из подвернувшейся палки лубки и, выпрямив, накрепко перевязал ствол. На четвереньках выполз на бетон, отжал мокрые штаны и, не оглядываясь больше, быстро пошел прочь.
Сенька мысленно торопил автобус, влез в переполненный, хотя вполне можно было обождать следующий — он уже показался вдали, в мареве прямого, как линейка, шоссе. Стоял на одной ноге, слушал разговоры.
Вышел на знакомой остановке — вон он, дом, рукой подать — и вдруг оробел, испугался неизвестно чего. Дом… Что дома? В какую смену отчим? А вдруг никого нет? Вполне может быть: отчим на комбинате, мать в магазин пошла…
Прислонился спиной к заляпанному грязью, заклеенному лоскутьями объявлений столбу. Лицо словно бы обвевало холодом, а под мышками наоборот — жарко и мокро.
«Чего стоять? — сам себе сказал Сенька. — Гадай не гадай, пока не увидишь, все одно…»
Лампочка на лестнице, как всегда, не горела. На ощупь нашел звонок. Два раза нажал стертую пальцами кнопку. «Только б не соседи открыли! — взмолился мысленно. — Лучше уж никого!»
Когда зашлепали за дверью тяжелые шаги, Сенька качнулся вдруг, распластал ладонь на серо-синей стене.
Щелкнула задвижка. Сенька подался вперед, вдруг захотелось, как маленькому, спрятаться за угол и ждать, когда позовут притворно-удивленно: «А где же у нас Сенечка? Куда это он подевался?»
— Кто там? — спросил за дверью материн голос.
— Я. Я это, мам, — хрипло выдохнул Сенька и тут же суматошно, глупо испугался: не назвался — не узнают — не откроют…
Долго и бестолково звякал засов: видно, у матери срывалась рука. Сенька ждал, переступал с ноги на ногу и слушал задушенное бормотание:
— Сейчас, сейчас! Сейчас я его! Ах ты! Ну сейчас!..
Наконец дверь открылась, серые припухшие материны глаза глянули в такие же — Сенькины.
— Сенечка! Сынок! — ахнула мать, и стало ясно: открывая, все еще не верила.
А за спиной ее, в коридоре, уже горбатилась грузная фигура отчима:
— Кто там, Мария?
— Это я. Приехал, — сказал Сенька и стоял опустив руки, не зная, что теперь делать.
И мать, словно столбняком схваченная, замерла, склонив голову и закрыв руками красное оплывшее лицо.
Первым опомнился отчим.
— Вернулся — хорошо, — весомо сказал он. — Иди в комнату.
Сенька подчинился, обошел все еще неподвижную мать, распахнул низкую, недавно покрашенную дверь.
Комната оказалась на удивление маленькой и тесной. У Сеньки даже в груди защемило: ему и лечь-то тут негде. Обернулся на мать и отчима — и удивился опять: оба помнились ему выше, больше. Не вдруг сообразил, что это он сам вырос. Улыбнулся смущенно и тут только заметил за вылинявшей ситцевой занавеской детскую кроватку.
В ней, рукой держась за перекладину, стоял серьезный толстоногий малыш. Он сосал пухлый палец и внимательно наблюдал за Сенькой.
— Это братик, братик твой! Максим! — очнулась мать, метнулась к кроватке, схватила нахмурившего бровки малыша, подбежала к Сеньке, хотела сунуть братишку ему в руки.
Сенька качнулся назад. Максим отвернулся, ткнулся курносой сопелкой в материно плечо.
— Погоди, Мария! — осадил отчим. — Время надо. Привыкнуть.
Мать послушно отошла, ела Сеньку глазами, не могла насмотреться. Потом вдруг заплакала: