Барчестерские башни
Шрифт:
— “Достоинство его да приимет другой!”— заявил Берти (цитата эта, безусловно, не слишком подходила ни к случаю, ни к тому, к кому она была обращена).— Я вкусил и сыт. Мистер Эйрбин, прошу, займите мой стул. Жаль только, что это все-таки не епископский трон.
Мистер Эйрбин сел, а миссис Болд тотчас поднялась, точно намереваясь удалиться со своим соседом.
— Прошу вас, не вставайте! — сказала мисс Торн, заставляя Элинор снова сесть.— Мистер Стэнхоуп вас не покинет, он останется стоять позади вашего стула, как истинный рыцарь. Да, кстати, мистер Эйрбин, позвольте представить вам мистера Слоупа. Мистер Слоуп — мистер Эйрбин.— И названные джентльмены сухо поклонились друг другу через Даму, на которой оба намеревались жениться, а третий джентльмен, питавший то же намерение, стоял позади ее стула и смотрел на них.
Мистер
Мистер Эйрбин, поклонившись мистеру Слоупу, начал молча есть. Ел он машинально, так как глубоко задумался. Но больше всех заслуживала жалости бедняжка Элинор! Единственный друг, на которого, как ей казалось, она могла положиться,— Берти Стэнхоуп,— по-видимому, намерен был ее покинуть. Мистер Эйрбин хранил молчание. Она коротко ответила на какое-то замечание мистера Слоупа, а потом, не выдержав, все-таки встала и поспешила вон из залы. Мистер Слоуп кинулся за ней, опередив Берти, Маделина Нерони, оставшись одна, невольно задумалась над необычным разговором, который она вела с этим необычным человеком. То, что она ему говорила, она говорила вовсе не для того, чтобы он считал ее слова правдой, но он отвечал ей с полной искренностью. И она это поняла. Она выведала у него его тайну, а он как будто не умел пользоваться обычной человеческой привилегией — не умел лгать и простодушно обнажил перед ней свое сердце. Он любил Элинор Болд, но ее считал красивей Элинор. Он хотел бы назвать Элинор своей женой, но признавал, что она более умна. Да, он просто не был способен маскировать свои мысли и malgre lui отвечал только правду, хотя эта правда была ему очень тяжела.
Этот учитель человеков, этот оксфордский мудрец, эта квинтэссенция квинтэссенции университетского совершенства, этот автор богословских трактатов, этот церковный оратор был перед ней ребенком; она вывернула его наизнанку и прочла его заветные тайны, точно он был молоденькой девушкой. Такая беззащитность не могла не внушить ей презрения, и все-таки он ей нравился. Подобная черта в характере мужчины была ей внове. К тому же она чувствовала, что ей никогда не удастся заставить его делать глупости, как она заставляла Слоупов и Торнов. Она чувствовала, что никогда не вырвет у мистера Эйрбина неискренних клятв и не принудит его слушать многозначительную чепуху.
Было ясно, что мистер Эйрбин без памяти влюблен в миссис Болд, и синьора с весьма непривычной доброжелательностью задумалась над тем, как ему помочь. Разумеется, первый шанс следует предоставить Берти. Ее семья решила, что он должен жениться на вдове Болд, если ему это удастся. Маделина прекрасно знала, как ему нужны деньги, помнила, чем она обязана сестре, и не собиралась мешать осуществлению этого превосходного плана, если бы он оказался выполнимым. Однако она сильно подозревала, что он невыполним. Она считала, что миссис Болд вряд ли примет предложение такого человека, как Берти, и говорила об этом Шарлотте. Ей казалось, что у мистера Слоупа больше шансов на успех, а лишить мистера Слоупа жены было бы для нее не в труд, а в радость.
Посему синьора решила в случае, если Берти потерпит неудачу, раз в жизни сделать доброе дело и уступить мистера Эйрбина женщине, которую он любит.
ГЛАВА XXXIX
Лукелофты и Гринакры
Забавы и угощения, которые мисс Торн приготовила на экзотерическом выгоне для низших классов, в целом оказались удачными. Правда, два облачка слегка омрачили общее веселье, но они были мимолетными и более воображаемыми. Первым было падение Гарри Гринакра, а вторым — возвышение миссис Лукелофт и ее семейства.
Что до ристалища, то пешие мальчишки состязались на нем куда более рьяно, чем стали бы состязаться конные мужчины, даже если бы Гарри Гринакр и снискал на нем лавры. Перекладина вертелась непрерывно, чуть не слетая со столба, и мешок с мукой к вящему удовольствию зрителей пудрил затылки и спины всех, кого удавалось подманить к нему.
Конечно, собрание тотчас облетела весть, что Гарри убился насмерть, и когда его мать увидела, что он цел и невредим, между ними разыгралась весьма трогательная сцена. За его здоровье было выпито много пива и состязания с копьями под всяческие “чтоб им!” были преданы анафеме всеми матерями, которые опасались, как бы их юных сыновей не постигла та ясе судьба. Но дело с миссис Лукелофт обернулось куда серьезнее.
— Нет, уж это так! И не спорьте! Она расселась в гостиной — и она, и Гус, и две ее дылды дочки, расфуфыренные, аж смотреть противно! — Так с чрезвычайным возмущением говорила чрезвычайно толстая фермерша, которая сидела на конце скамьи, опираясь на огромный ситцевый зонтик.
— Но ты ж ее сама-то не видела, соседка Гафферн? — сказала миссис Гринакр, которая, едва оправившись от недавнего волнения, была совсем сражена этой новостью. Мистер Гринакр арендовал столько же земли, что и мистер Лукелофт, вносил арендную плату столь нее аккуратно, и его мнение в приходском совете выслушивалось с таким же почтением. Светская карьера миссис Лукелофт была бельмом на глазу миссис Гринакр. Ее отнюдь не влек аристократизм, которому “Ячменная ферма” была обязана своим превращением в “Розовый куст”, а мистер Лукелофт — титулом “эсквайр”, нет-нет да и украшавшим его письма. Ей вовсе не хотелось преображать собственную ферму в “Виллу фиалок” или снабжать фамилию своего благоверного звучными добавлениями. И все же успехи миссис Лукелофт на этом поприще были для нее смертной обидой. Она высмеивала и язвила миссис Лукелофт, как могла. Она толкала ее, когда они выходили из церкви, и извинялась с фамильярной непринужденностью: “Уж больно ты, мать моя, толста стала!” Она с самым сердечным видом осведомлялась у мистера Лукелофта о “его хозяйке” и считала, что в целом умело ставит на место зазнавшуюся соседку. И вдруг ей самой недвусмысленно дали понять, что ее собственное место куда ниже. Миссис Лукелофт пригласили в гостиную Уллаторна только потому, что она назвала свою ферму “Розовым кустом” и заставляла мужа покупать всякие там фортепьяно и шелковые платья вместо того, чтобы копить денежки на обзаведение для сыновей.
Миссис Гринакр, как ни почитала она мисс Торн и ни уважала своего помещика, разумеется, расценила это как вопиющую несправедливость по отношению к ней и ее семье. До сих пор еще никто не признавал, что Лукелофты стоят на социальной лестнице выше Гринакров. Они сами присваивали себе благородство и сами его оплачивали. Местные монархи, признанные источники возвышения и почестей, до сих пор никак не узаконивали их претензий. До сих пор их кринолины, семенящая походка, новообретенная привычка поздно вставать и поздно ложиться давали миссис Гринакр только пищу для насмешек, и эти насмешки заглушали ее зависть. Но теперь все переменилось. Впредь Лукелофты получили право хвастать, что местная знать санкционировала присвоенные ими права, и не без основания утверждать, что их новый статус получил официальное признание. Они сидят, как ровня, в обществе епископов и баронетов! Мисс Тори сделала им реверанс на собственном ковре в собственной гостиной! И они сядут за один стол с самой настоящей графиней! Вдруг Бэб Лукелофт, как называли ее юные Гринакры в дни их детского равенства, окажется соседкой высокородного Джорджа, а треклятый Гус будет иметь честь передать пирожок леди Маргаретте Де Курси!
Пребывание вызвавшего такую зависть семейства в высших сферах, собственно говоря, не заслуживало зависти. Внимание, оказанное Лукелофтам высокородными Де Курси, было более чем незаметным, а то удовольствие, которое они извлекли из общества епископа, само по себе вряд ли искупало тягостную скуку этих часов. Но миссис Гринакр думала не о том, что им приходилось терпеть, а о том, чем они, по ее мнению, наслаждались, и о невыносимо светском тоне, который неминуемо воцарится в “Розовом кусте” вследствие чести, оказанной ныне его обитателям.