Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Жуков Андрей Валентинович

После некоторой паузы и спокойным покровительственным тоном он добавил:

— Свое недовольство спрячьте! Недовольные были… Шестьдесят человек из офицерского полка тайком ускакали на Восток… а попали еще дальше — на тот свет… Дедушка послал в погоню торгутов, которые перестреляли беглецов всех… До единого.

Борис помолчал, обвел нас глазами и с легкой улыбкой продолжал:

— А что дедушка иногда любит протянуть ташуром, так это началось с тех пор, когда кто-то сравнил его с Петром и его дубинкой… Кладите рукавицу в шапку — пусть бьет, больно не будет… — И зашагал прочь, выделяясь среди других своим малинового цвета халатом, на котором желтели есаульские погоны, и в папахе, которая еще более увеличивала его и без того саженный рост. Мы переглянулись и молча разошлись. Наша новая, неприятная страница жизни началась».

Воспоминания Хитуна рисуют нам вполне определенный портрет русского белого офицера. Этому офицеру присущи чувство собственного достоинства, память о традиции, когда физическое оскорбление, нанесенное офицеру и дворянину, можно было смыть только кровью. Офицеры, пришедшие в унгерновскую дивизию, со стороны позволяют себе возмутиться нарушением этой традиции («мы были близки к восстанию…»). Но они совершенно неспособны постоять за свою честь, они не могут объясниться с начальником,

позволившим себе рукоприкладство. Вместо этого они вступают в переговоры с посредником, который должен объяснить им, почему в этой дивизии командир имеет право бить своих офицеров. Борису — ветерану дивизии барона Унгерна — даже нет необходимости прибегать к каким-либо угрозам: он просто напоминает о поведении основной массы офицерского корпуса в трагические дни 1917 года: «бегали, прятались, меняли свой облик, речь и даже свои убеждения…» Слабенькая попытка («тоньше комариного писка», как говаривал поэт революции Маяковский) подавлена в зародыше, безо всякого напряжения. И Хитуну вместе с товарищами остается только с завистью смотреть в спину уходящему унгерновскому есаулу… Мог ли барон Унгерн относиться с уважением к подобным рассказчику людям? Вспомним реакцию барона на словесное оскорбление, нанесенное ему генералом Леонтовичем во время Первой мировой войны, — и все наши вопросы сразу же отпадут. Следует заметить, что и среди подчиненных Унгерну офицеров находились люди с высоким чувством собственного достоинства и не желавшие мириться с баронским ташуром. Что с ними было? «Чрезвычайно и опять-таки по-унгерновски любопытно, что барон не расстреливал за проявление самообороны против его ташура, но даже как будто бы с того момента начинал считаться с теми офицерами, которые имели смелость в самый острый для них момент схватиться за револьверы. К сожалению, вспоминается не более двух-трех таких случаев», — рассказывал в 1930-е годы на страницах харбинской газеты «Луч Азии» H.H. Князев, хорошо знакомый с порядками в Азиатской конной дивизии. Он вспоминал, как во время одного из боев у движущегося на огневую позицию артиллерийского орудия соскочило колесо. Барон Унгерн «налетел на командира орудия поручика Виноградова с поднятым ташуром, но офицер столь решительно схватился за наган, что «дедушка» сделал поворот направо, сдержанно выругавшись сквозь зубы. К чести генерала нужно заметить, что происшествие не имело для Виноградова неприятных последствий, — вспоминал H.H. Князев. — Барон стал после этого случая даже… лучше к нему относиться».

Нередко генерал Унгерн пускал в ход свой ташур даже против сотрудников своего штаба. Большинство офицеров знали об этом и совсем не стремились попасть на службу в штаб дивизии. Однажды Унгерн предложил вакантную должность хорошо зарекомендовавшему себя в боях полковнику Парыгину. «Идите ко мне начальником штаба, — предложил барон. — Не думайте, что я бью всех начальников штаба. Вас я бить не буду». «Да я и не позволю», — возразил ему Парыгин. Характерным жестом барон вскинул голову и пристально посмотрел на полковника. «Вот вы какой? А я и не знал». [17]

17

Известно, что маршал Жуков избивал своих подчиненных, причем не только офицеров, но и генералов (см. Суворов В. «Тень Победы». М., 2003), не встречая даже и намека на сопротивление. В Советской армии диалог, подобный тому, что состоялся у Унгерна с Парыгиным, был в принципе невозможен, а младший офицер, схватившийся за револьвер при угрозе избиения со стороны какого-нибудь «красного маршала», был бы немедленно расстрелян. Понятие «офицерская честь» (в том смысле, как понимали его в Русской Императорской армии) для Советской армии являлось пустым звуком.

Барон Унгерн еще со времен военного училища помнил слова Тацита, сказанные римским историком о древних германцах: «Постыдно дружине не уподобляться доблестью своему вождю. Выйти живым из боя, в котором пал вождь, — бесчестье и позор на всю жизнь. Защищать вождя, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, — первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники — за своего вождя». Много позже, во время предварительных допросов у красных и на заседаниях Ревтрибунала, Унгерн неоднократно будет возвращаться к данному высказыванию. «Войско должно воевать не за какие-то выдуманные в последние 30 лет идеи, а по приказу монарха», — говорил барон, по-своему переформулировав слова Тацита. С точки зрения средневекового сознания, средневековой воинской этики рыцарь, не оказавший помощи своему сюзерену, покинувший его в минуту опасности, утрачивал свое право называться «благородным человеком». Потомок тевтонских рыцарей, Унгерн прекрасно знал правила рыцарских орденов. За особые проявления трусости полагалась смерть; менее серьезные ее проявления могли повлечь за собой утрату общественного положения и герба. Предательство своего сюзерена с первых дней существования рыцарства считалось самым тяжким преступлением для любого воина. За предательство рыцаря могли подвергнуть любым унижениям и разжалованиям, включая лишение всех знаков отличия, всех почестей и привилегий, которые давало само звание рыцаря, шевалье, благородного человека. «Процедура эта была поистине ужасна», — пишет современный английский исследователь рыцарских традиций Морис Кин. Был разработан целый церемониал, посвященный ритуальному унижению рыцаря-предателя: вначале герольд зачитывал вслух провинившемуся указ магистра об исключении из ордена, согласно которому он лишался всех привилегий и почестей; а для того, чтобы показать всем, что отныне виновный в предательстве, по сути дела, превращался в полное ничтожество, человек, стоящий с ним рядом, давал ему в знак презрения оглушительную пощечину. Можно сказать, что с определенными поправками на время и место действия, барон Унгерн вполне точно исполнял правила средневекового церемониала. Один из офицеров, служивших в дивизии Унгерна, уже в 1934 году, находясь в эмиграции, вспоминал, что считал барон за первейшую обязанность русского офицера: «Он постоянно напоминал своим подчиненным, что после революции гг. офицеры не должны помышлять об отдыхе и еще меньше того — об удовольствиях, взамен того каждый офицер должен иметь одну непрестанную заботу — с честью сложить голову, и лишь смерть одна избавляет офицера от долга борьбы с коммунистами. Такова была бескомпромиссная формула барона, в которой заключалась вся его послереволюционная житейская философия».

Совершенно иным было отношение Унгерна к рядовому составу: казакам, монгольским всадникам. Именно они и дали барону прозвище «дедушка». Уважительное

и заботливое отношение к нижним чинам проявлялось у барона с самых первых месяцев его армейской службы. Подобное поведение было для Унгерна не показным, а совершенно естественным: поэтому никто из чинов его сотни не испытал удивления, увидев однажды своего есаула стирающим форму своего вестового бурята, в то время как последний возился у костра с обедом. Известен случай, когда Унгерн лично расстрелял офицера, обвиненного в рукоприкладстве и злоупотреблении властью над нижними чинами. Рядовым казакам импонировал аскетизм барона, то, что из личного имущества у него были лишь запасная смена белья и единственные сапоги. Со времен Первой мировой войны барон стремился как можно лучше накормить и одеть своих солдат, обеспечить раненым должную медицинскую помощь. Уже во время Гражданской войны, в Монголии, Унгерн избил своего лечащего врача, которого, кстати, чрезвычайно ценил, за то, что тот по причине усталости задержался с помощью раненому казаку. Вообще к нуждам раненых Унгерн относился чрезвычайно внимательно. Их обеспечивали лучшим питанием, всеми возможными медикаментами. Бросить раненого, не оказать ему необходимой помощи — это в частях Унгерна считалось одним из самых тяжких преступлений, за которое провинившихся неуклонно карали смертью. Подобное отношение к своим солдатам вызывало удивление даже у большевиков. Во время последних, чрезвычайно тяжелых боев с красными в Забайкалье, несмотря на отчаянное положение, дивизия Унгерна продолжала отступать со всем своим лазаретом. Раненых везли примерно на 50 подводах, где по одному, где по два. Соответственное отношение к офицерам и нижним чинам было характерным для «императора-рыцаря» Павла I, память которого барон всегда почитал.

Еще раз подчеркнем, что в подобном поведении Унгерна не было никаких отклонений параноидального характера, которые приписывались Унгерну его современниками и продолжают приписываться доселе профрейдистски настроенными беллетристами. Это была естественная реакция (подчеркнем — естественная в рамках средневекового мировосприятия барона, только исходя из которого мы можем дать адекватное толкование его поступкам) человека, своими глазами наблюдавшего крушение великой империи, развал его, Унгерна, армии, повсеместное широкое торжество восставшего хама.

Все мировоззрение и деятельность Р. Ф. Унгерн-Штернберга определялись установками средневекового сознания. Как это бывает довольно часто, лучше всего эту черту психологии барона почувствовали его заклятые враги — материалисты-большевики. «Барон Унгерн каким-то чудом пронес через сотни лет остатки баронов далекого времени…» — говорит в своей речи во время суда государственный обвинитель Ем. Ярославский (М. Губельман).

«Блестящий партийный публицист» определенно страдал косноязычием, но суть ему удалось ухватить весьма верно. «Он весь в прошлом и, слушая его слова и рассказы о нем, невольно удивляешься, как могло это странное существо появиться на свет в 1887 году на одном из островов Эстляндского побережья… Унгерн — последний эпигон Средневековья, последний цельный, законченный тип барона-бандита XIII столетия», — подытожит вслед Ярославскому корреспондент «Советской Сибири» на процессе. Но верно почувствовать отнюдь не означает «понять». Современные жизнеописатели Унгерна сходятся с большевицкими обвинителями и публицистами в одной точке: носитель средневекового миросозерцания представляется им «мракобесом», «реакционером» и «параноидальной фигурой».

Были ли в Белом движении офицеры или генералы одного психологического типа с бароном Унгерном? Из сотен фамилий старших офицеров белой армии вспоминается прежде всего полковник, позже генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский. Как и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, убежденный идейный монархист Дроздовский резко выделялся на фоне остальных офицеров Добровольческой армии, сражавшейся с большевиками на юге России.

Один из офицеров полка Дроздовского, В. Кравченко, рисует портрет своего командира, который даже в мелочах, в деталях оказывается удивительно схожим с портретом Унгерна: «Нервный, худой полковник Дроздовский был типом воина-аскета: он не пил, не курил, не обращал внимания на блага жизни. Всегда — от Ясс и до самой смерти — в одном и том же поношенном френче с потертой георгиевской ленточкой в петлице. Из скромности он не носил самого ордена. Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать… В походах верхом, с пехотной винтовкой за плечами, он так напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень… Полковник Дроздовский и был крестоносцем распятой родины…»

Обратим внимание и на то, что Дроздовский, как и Унгерн, представляется человеком «не от мира сего», героем средневекового рыцарского романа, неведомо как оказавшегося в охваченной революционным пожаром России начала XX века.

… Весну 1917 года есаул барон Р. Ф. Унгерн встречает на Кавказском фронте. Мы не знаем точной даты, когда он оставил 1-й Нерчинский полк и перевелся в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, стоявший в Персии. Возможно, он перевелся на Кавказский фронт вместе со своим однополчанином по 1-му Нерчинскому полку есаулом Г. М. Семеновым, будущим белым атаманом, куда тот прибыл еще в январе 1917 года. Полк дислоцировался в местечке Гюльпашан на берегу Урмийского озера. Командовал полком Прокопий Петрович Оглоблин, известный Унгерну по самому началу его офицерской карьеры.

3-й Забайкальской отдельной казачьей бригадои, в состав которой входил полк, командовал дальний родственник Г. В. Семенова — генерал-майор Д. Ф. Семенов. Во всяком случае, и Семенов, и Унгерн могли рассчитывать на некоторое покровительство.

В целом войска Кавказского фронта оказались гораздо менее затронуты революционным разложением. Отчасти это объяснялось тем, что основу фронта составляли преимущественно казачьи части. Число дезертиров, бежавших с Кавказского фронта, было минимальным, в частях поддерживалась относительная дисциплина. В сознании многих русских офицеров выстраивалась тогда довольно четкая дихотомия: мятежный солдатский «Север» и боеспособный казачий «Юг». На «Юг» стремились те, кто желал воевать, кто надеялся обрести хотя бы видимость старого порядка. Так, будущий белый генерал А. Г. Шкуро, командовавший во время Великой войны партизанским отрядом, писал, что весной 1917 года «отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы». Одна из стычек с группой «растерзанных солдат» чуть было не закончилась для самого Шкуро трагически. По собственным словам, Шкуро почувствовал, что «мне грозит суд Линча разъяренной толпы». От линчевания своего командира спасли спешно вызванные адъютантом Шкуро казаки. После этого инцидента он со своим отрядом решает отправиться в Персию, в экспедиционный корпус генерала Баратова.