Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Жуков Андрей Валентинович

Не следует, однако, думать, что образованному и интеллигентному офицеру у Унгерна вовсе не было хода. Все, в конце концов, решали личные качества. Поступающим на службу в дивизию предстояло выдержать своеобразное собеседование с бароном. В своей книге «На службе Отечества», вышедшей в Сан-Франциско в 1965 году, В. И. Шайдицкий вспоминал, как зимой 1920 года, будучи в звании пехотного капитана, он обивал в Чите пороги всевозможных штабов, прося о приеме на службу. Однажды, после безуспешных поисков, в штабе атамана Г. М. Семенова Шайдицкий разговорился с генералом В. П. Акцыновым, представителем барона Унгерна при штабе атамана. Тот предложил Шайдицкому службу у барона. Шайдицкий немедленно согласился, но выразил сомнение, насколько он, пехотный офицер, будет полезным в кавалерийской части. «Ничего, важно ваше желание служить у барона», — ответил ему Акцынов.

Через несколько дней капитан прибыл в Даурию и отправился в штаб Унгерна для положенного по уставу доклада. Предоставим теперь слово самому В. И. Шайдицкому, давшему весьма выразительное описание своей встречи с бароном: «Приехал я в Даурию в начале февраля 1920 года, явился в штаб дивизии и с некоторым трепетом вошел в кабинет барона и рапортовал ему о прибытии. Я встретился с пронзившим меня до пят взглядом сильных глаз, который я выдержал, и сам упорно смотрел ему в глаза — этот долгий и молчаливый поединок решал на будущее

время всю мою судьбу. Я приобрел полное доверие у барона, не один раз доказавшего это на деле, особенно в одном тяжелом боевом положении на границе Монголии…» [24] Унгерн приказал Шайдицкому принять под командование учебную сотню формируемого конного отряда, впоследствии переименованного в Конный полк.

24

О манере барона Унгерна смотреть в глаза собеседнику упоминают почти все, кто лично встречался с бароном. «… Глаза этого человека не забыть вовек: они буквально смотрят насквозь, и малейшее увиливание от них в сторону, чувствуется, будет грозить тебе самыми неожиданными последствиями», — вспоминал один из визави барона.

Многие мемуаристы и вслед за ними современные беллетристы склонны обвинять барона Унгерна в маниакальной подозрительности. Действительно, сам барон неоднократно высказывался в подобном ключе: «… Всюду предатели! Честные люди перевелись. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые… Оскверненная большевиками страна полностью деморализована… Разве можно сейчас кому-нибудь верить?» Участь не только активных большевиков, но и просто заподозренных в сотрудничестве с ними была незавидной — как правило, их расстреливали на месте. Но столь суровые меры не были следствием «извращенной психики» Унгерна (хотя может ли быть полностью нормальной психика у кого-либо, прошедшего через 3 года беспрерывных боев в Мировой войне и 2 года боев в Гражданской?). Как мы писали выше, события февраля — октября 1917 года нравственно надломили русское общество. Предательство, измена, переход из одного политического и воюющего лагеря в другой были повсеместными. Переходили от красных к белым и, соответственно, наоборот. Невозможно разобраться, кто переходил по идейным соображениям, кто — из-за страха, кто — из-за чисто шкурнических интересов, кто — из-за боязни за жизни близких, оказавшихся в заложниках… Ситуация морального надлома и повсеместной духовной деградации русского общества была спровоцирована нарушением присяги в феврале 1917 года, массовым цареотступничеством правящих классов. Запущенный однажды маховик предательства и измены невозможно было остановить. Для людей, изменивших присяге, данной своему императору, не оставалось нравственных запретов и ограничений. Чистоту моральных риз удалось в этих условиях соблюсти немногим. Но, не доверяя одним и безжалостно расправляясь с ними при малейших подозрениях в измене, Унгерн в то же время безгранично верил приглянувшимся ему в чем-то людям. «В принципе Унгерн был доверчив, как дитя, — вспоминал о бароне подпоручик H.H. Князев. — Он… верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того как узнал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. «Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть в эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег». Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар».

Интересным и весьма показательным для объяснения характера барона Унгерна является еще один случай, произошедший с В. И. Шайдицким, о котором он довольно подробно рассказал в своих воспоминаниях.

«Однажды на рассвете меня разбудил дежурный офицер по поселку и доложил, что 2-я и 3-я сотни ушли за Онон к большевикам. Подняв тревогу и приказав выставить охранение от 1-й сотни, я установил, что 2-я и 3-я сотни решили уйти домой «по-хорошему»… По следам на земле обнаружилось их направление и каким строем они шли: по «три», то есть тем строем, который был запрещен в нашей дивизии. Мне оставалось лишь одно — послать донесение генералу Резухину, по приказанию которого в тот же день я был сменен другим полком. В длинной беседе с истинным офицером и прекрасным человеком генералом Резухиным мы коснулись всех вопросов, не договаривая лишь о конце всей этой истории для меня лично: расстрел казался неизбежным, и я приготовился к расставанию с жизнью… Офицеры 1 — й сотни горячо просили меня дать согласие на их план: вместе со всей сотней «драпануть» в Дальневосточную армию… заключившую с большевиками договор о перемирии на станции Хадак-Булак. Я решительно и резко ответил отказом.

В один из вечеров раздался звон колокольчиков: барон приехал и остановился у генерала Резухина. Жутко вспоминать мое тогдашнее состояние. После полуночи явился от барона всадник комендантского эскадрона, требовавший меня к себе. С этой минуты я собрал все свое самообладание, постарался успокоить нервы, перекрестился и вышел из дома на улицу… Я увидел барона, рапортовал ему о приходе и быстро, осмотрев комнату, встал вплотную к стене, подальше от дверей и окон. Сидя на стуле (обычная его поза), он пил чай (тоже обычный напиток) и, быстро окинув меня стальным взглядом, сказал: «Рассказывайте!» Ему нужно было всегда говорить коротко и ясно, и я в кратких словах доложил, будучи уверенным, что он все детали уже знает от генерала Резухина. «Сколько вы истратили?» — «165 рублей на подбивку подошв к сапогам всадников»… На мой ответ барон вспылил: «Вот оттого и сбежали у вас, что вы не «завели» людей, которым надо было платить, и вы бы все знали, что делается». На это уже я вспылил и сказал: «Ваше Превосходительство, я кадровый офицер и не могу подкупать своего солдата». Наступило молчание, барон встал и стал ходить по комнате. Висячая лампа стала качаться, и я вдавился еще больше в стену и следил за каждым его жестом, вслушиваясь в тишину, царившую в доме и за окном. Вот-вот, мне казалось, войдут всадники комендантского эскадрона и меня схватят.

Барон остановился передо мной почти вплотную, моя рука невольно потянулась к револьверу, он, видимо, понял мой жест, а может быть, мне показалось, что он заметил это… но он быстро отошел от меня, сел на стул в своей позе и сказал: «Передайте 1-ю сотню Циркулинскому, 4-ю разделите…»

… Набравшись храбрости, чувствуя, что непосредственная опасность миновала, я говорю: «Ваше Превосходительство, зачислите меня в какую-либо часть, хоть всадником». — «Чего вы каетесь, я не Богородица, отправляйтесь к Циркулинскому», — и, не получая разъяснения, я спрашиваю: «В качестве кого?» — «Советником«… Я еще задал вопрос: «Ваше Превосходительство, куда назначаете моего помощника по строевой части подполковника и адъютанта штабс-капитана Бенарадского?» — «Оставьте при себе». Только

теперь я почувствовал, как я был нервно напряжен, и от истраченной энергии воли я почувствовал, что стал «обмокать» — почувствовал большую усталость. Спросил, могу ли уйти, и, получив разрешение, вышел из дверей и… ахнул. У самых дверей стоял командир 1-й сотни поручик Плясунов… а вдоль заборов и домов по обе стороны улицы вся сотня в седлах. Оказалось, что вслед за мной подошла вся сотня к дому барона на случай, если со мной что-либо случится. Этот случай, конечно, не мог не дойти до барона, но он не давал повода думать иначе».

С В. И. Шайдицким был связан еще один прелюбопытный эпизод, добавляющий весьма неожиданные штрихи к характеристике барона Унгерна. Весной 1920 года Шайдицкий подал рапорт барону о разрешении вступить в первый законный брак. «Результат нашей беседы, вернее, моего рассказа о себе и о невесте, который он (Унгерн. — А. Ж.) заставил меня изложить, превзошел самые смелые надежды, — вспоминал Шайдицкий. — … После моего доклада он вышел и вернулся с пачкой денег. «Подарок на кольца», как он выразился, добавив, что дает мне свой салон-вагон для поездки на станцию Маньчжурия и письмо священнику храма с «приказанием» обвенчать нас: была пятница третьей недели Великого поста 1920 года…» [25] На этом же поезде была и организована свадьба Шайдицкого. Перед своим выступлением в Монголию, несмотря на острую нужду в опытных офицерах, Унгерн отправил Шайдицкого с молодой женой в тыл, оформив его назначение своим представителем при атамане Г. М. Семенове. При прощании Унгерн выплатил Шайдицкому значительную сумму в золоте на обустройство. Увидев цейссовский бинокль Шайдицкого, барон сказал: «Он не нужен вам больше, дайте мне». На клочке бумаги Унгерн написал: «300.00 золотом» — это была более чем щедрая расплата за бинокль. Несмотря на протесты Шайдицкого, что он хочет сделать подарок своему командиру, барон возразил: «Я подарков не принимаю».

25

Интересно сравнить «приказание», данное священнику бароном Унгерном, со случаем, происшедшим во времена царствования Николая II, который описывает в своей книге «Крестный путь» Ф. Винберг. Богатый гвардейский офицер полюбил девушку-протестантку, оказавшуюся в России одинокой, без знания русского языка. Девушка согласилась выйти за него замуж. Но, не имея согласия родственников на неравный брак и отчасти поддавшись легкомысленным настроениям, царившим в кругах блестящей петербургской молодежи, офицер заказал в одной из церквей заздравный молебен, на который пригласил свою возлюбленную и близких друзей. После окончания молебна все дружно поздравили молодую пару с мнимым венчанием. Офицер же, подав в отставку, отправился с молодой женой в собственное поместье, где, прожив долгую и счастливую жизнь, заимев нескольких детей, скончался. Своей возлюбленной он так и не нашел сил признаться в том, что венчания не было. После его смерти она осталась с детьми на руках и без всяких прав на положенное ей наследство. Вдова обратилась за помощью в высокие инстанции. Дело дошло до государя. Тот, ознакомившись с делом, вызвал министра юстиции и спросил, что можно сделать. «Закон здесь бессилен», — развел руками министр. «Ошибаетесь, — возразил Николай. — Вы не знаете силы Царского Миропомазания». И при изумленном министре начертал на прошении резолюцию: «Вменить молебен в венчание». Разумеется, барон Унгерн, не освященный благодатью Царского Миропомазания, не посягал на исправление церковных таинств. Однако с императором Николаем II его роднит евангельское желание поступать «не по букве, а по духу» закона.

Барон Унгерн всегда чрезвычайно внимательно относился к бытовой стороне воинской службы, что признавалось даже его недоброжелателями. «У барона все люди обуты-одеты, никогда не голодают» — таково было общее мнение. Вообще, из сохранившихся деловых бумаг, приказов по дивизии, переписки, которую вел барон, можно заключить, что со своим остзейским педантизмом Унгерн старался вникнуть в каждую мелочь, касавшуюся обеспечения и быта войск и населения, деятельности различных вспомогательных служб, устроения личных дел своих подчиненных. Узнав, что в Чите собираются печатать бумажные деньги, барон предлагает для внутренних расчетов отчеканить монеты из вольфрама. Он собственноручно разработал эмблематику, договорился о выписке японской чеканной машины. Чрезвычайно внимательно следил барон за состоянием лазарета и положением раненых. Даже малейшего непорядка в медицинской службе не терпел. Сохранился приказ, изданный бароном 20 декабря 1919 года: «Две недели назад врач Ильинский был мной арестован за те же самые упущения, которые были сегодня при обходе бригадного лазарета. Ныне вновь его арестовываю с содержанием на гауптвахте один день и две ночи. Посмотрим, кому надоест раньше: мне ли сажать, или ему сидеть… Но я не унываю и надеюсь служить с врачом Ильинским совместно до тех пор, пока он не научится хорошо работать и со рвением относиться к своим обязанностям…»

Наверное, как и любой человек, занимающийся настоящим живым делом, барон Унгерн органически не мог терпеть никакого бумаготворчества. Начальник гарнизона станции Маньчжурия генерал-майор Казачихин отзывался о бароне как о начальнике, «не терпящем никакой канцелярии и бумаг, бросающим их в печь и жгущим, как тормозящих живое дело». «Вся ваша бумажная работа ни к черту негодна, — говорил Унгерн канцеляристам, — и в один момент может свестись на нет». Роман Федорович обладал своеобразным чувством юмора — на просьбы выдать предписания, накладные и т. п. отвечал: «Вам надо бумаги? Хорошо, вам пошлют целый букет». Позже один из тех служащих, кого Унгерн попрекал «напрасным бумагомаранием», с горечью признал: «И глубоко он был прав… Сколько было недоразумений из-за разных пустых бумажных формальностей, требования расписок, соблюдения норм, все эти документы подшивались, нумеровались, а в одну ночь не стало ни интендантских громадных складов, ни требований, ни ордеров, и сами мы остались «вне нормы»…» Деньги командирам подразделений выдавались без расписок, документов в их расходовании не требовалось — все строилось бароном на этике офицера.

Возможно, кто-нибудь, прочитавший эти страницы, скажет, что нами изображен некий идеальный военачальник, «рыцарь без страха и упрека». Что же, барон Унгерн-Штернберг действительно был рыцарем «без страха и упрека», рыцарем белой идеи, человеком, обладавшим ясно выраженным средневековым мировоззрением, который смотрелся среди всеобщего хаоса и разложения как некая страшная и непонятная диковина. О казнях, убийствах, реквизициях, телесных наказаниях, которые совершал Унгерн или же которые ему безосновательно приписывали, написано избыточно много. Ниже мы также не обойдем вниманием «репрессивный момент» в деятельности Унгерна — он чрезвычайно важен для понимания и характера самого барона, и характера того времени, в которое ему довелось жить. Пока же мы предприняли попытку показать, как далекие от политиканства, междоусобных склок и партийных раздоров русские офицеры, не принадлежавшие к верхнему слою армейского генералитета, организовывали в меру своих сил сопротивление большевизму, спасая честь русской армии и русского человека.