Барышня Эльза
Шрифт:
Она чувствовала, что выдает себя, чтобы заманить его. У нее сладостно кружилась голова перед глубинами, из которых поднимались ее вопросы.
— О, если бы ты знал, Гуго, если бы ты знал…
И он ответил:
— Я знаю, мама.
Она вся задрожала. Откуда раздались эти слова? Неужели они сорвались с его уст? Они звучали так, точно явились из неведомых ей глубин. Он знал. И Беата не почувствовала ни удивления, ни ужаса, а только освобождающее чувство близости и объединенности с ним. Она лежала перед ним на коленях и целовала его руки. Ее всю охватило точно какое-то смутное опьянение. Куда несла их лодка? Через какие сновидения она
— Расскажи! — приказала она.
И он стал говорить, по ничего не рассказывал. Глухими отрывистыми словами он объяснил только, что никогда более не может показаться людям. То, что с ним случилось, прогнало его навсегда из жизни.
— Я обезумел, и я не знаю, как это случилось. Они меня напоили.
— Кто? Кто? Они тебя напоили? Ты был не один с Фортунатой?
Она вспомнила, что видела его недавно в обществе Вильгельмины Фаллен и наездника. Значит, и они были там сегодня. И задыхающимся голосом она спросила его:
— Что же случилось?
И хотя Гуго ей не ответил, все же она вдруг все поняла; но того отчаяния и отвращения, которого она ожидала, в душе ее не было. Ее глазам представилась дикая картина в темноте, и она хотела отвернуть от нее испуганный взор, но картина эта с наглым бесстыдством проникала за опущенные веки.
Гуго спустился со скамейки и очутился рядом с Беатой. Лихорадочно дрожащими руками держались они друг за друга и прижались друг к другу умирающими устами. Они знали, каждый для себя и каждый о другом, что из того страшного, что они испытали и пережили, нет возврата к жизни и что небо не таит для них более утренней зари в облаках. Что они были когда-то матерью и сыном, они знали и в то же время забыли в чарующем предчувствии вечной ночи.
Лодка неслась без руля и без цели по волнам сквозь сны и дали.
Когда Беата почувствовала, что к ней возвращается сознание, она обрадовалась, что ей даровано было достаточно душевной силы, чтобы оградить себя от окончательного пробуждения. Крепко держась за обе руки Гуго, она перегнулась через край лодки. Когда лодка накренилась, глаза Гуго широко раскрылись, и в них была тень ужаса, в последний раз соединившая его с обычной человеческой судьбой. Беата притянула возлюбленного сына, обреченного на смерть, к своей груди. Понимая, прощая, освобожденный, он закрыл глаза; а ее глаза еще раз впитали вид серых облаков, поднимавшихся в надвигавшейся близости зари, и, прежде чем мягкие волны проникли за ее веки, угасающий взгляд Беаты воспринял последние тени уходящего мира.
Игра на рассвете
— Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!
Лишь при третьем окрике молодой офицер зашевелился, потянулся и повернул голову к двери. Спросонья, не поднимаясь с подушек, он пробормотал:
— В чем дело?.. — Затем, очнувшись от сна, увидел в полумраке денщика, стоящего в дверях, и закричал: — Черт побери! Да что там случилось в такую рань?
— Господин лейтенант, во
— Какой там еще человек? В такой-то час? Я же велел не будить меня по воскресеньям!
Денщик подошел к кровати и протянул Вильгельму визитную карточку.
— Ты что, дурья голова, думаешь, я филин, что могу читать в темноте? Открой окно!
Но не успел лейтенант договорить, как Йозеф уже распахнул окно и поднял грязновато-белые шторы. Офицер, приподнявшись на подушках, прочитал имя, стоявшее на карточке, затем опустил ее на одеяло, рассмотрел еще раз, пригладил свои белокурые, коротко остриженные и растрепанные после сна волосы и стал быстро соображать: «Не принять? Невозможно! К тому же для этого нет никаких оснований. И разве принять человека — значит встречаться с ним? Да и в отставку-то он вынужден был подать только из-за Долгов. Другим просто больше повезло. Но что ему от меня нужно?» Он снова обратился к денщику:
— Как он выглядит, этот господин обер… господин фон Богнер?
Денщик, грустно улыбнувшись, ответил:
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мундир был больше к лицу господину обер-лейтнанту.
Вильгельм помолчал секунду, затем сел на постели.
— Ну что ж, проси. И пусть господин… обер-лейтенант великодушно извинит, если я буду не совсем одет. И еще… Кто бы меня ни спрашивал, обер-лейтенант Гёхстер или лейтенант Венглер, господин капитан или кто-нибудь другой — меня дома нет, понятно?
Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вильгельм быстро натянул китель, причесался, подошел к окну и выглянул вниз, на еще безлюдный казарменный двор. Он увидел, как его бывший товарищ в черном, надвинутом на глаза котелке, в распахнутом желтом пальто, в коричневых, немного пыльных штиблетах понуро расхаживал там, внизу, взад и вперед, и сердце у него сжалось. Он открыл окно и хотел было помахать ему и громко поздороваться, но в это мгновенье к гостю подошел денщик, и Вильгельм заметил, каким боязливым волнением напряглось лицо его старого товарища в ожидании ответа. Но так как ответ был благоприятен, лицо Богнера прояснилось, и он вместе с денщиком скрылся в воротах под окном, которое Вильгельм тотчас же закрыл, словно предстоящий разговор требовал особых предосторожностей. И для него сразу исчез аромат весны и леса, который в этот утренний воскресный час проник даже на казарменный двор, где всю неделю его не было и в помине.
«Что бы ни случилось… — подумал Вильгельм. — А что, собственно, может случиться?.. Сегодня я непременно поеду в Баден и пообедаю там в „Вене“, если, конечно, меня, как в прошлый раз, не оставят обедать Кесснеры».
— Войдите! — Вильгельм с наигранной живостью протянул руку вошедшему. — Здравствуй, Богнер. Искренне рад тебя видеть. Почему ты не раздеваешься? Взгляни, здесь все как и раньше. Больше комната не стала. Но «в каждой маленькой лачуге для влюбленных место есть».
Отто вежливо улыбнулся и, словно заметив смущение Вильгельма, решил помочь ему.
— Надеюсь, бывают случаи, когда эти слова больше подходят к твоей лачуге, чем в данную минуту, — сказал он.
Вильгельм рассмеялся громче, чем требовалось.
— К сожалению, не часто. Я живу как затворник. Смею тебя уверить, что за последние месяц-полтора по меньшей мере ни одна женщина не переступала этот порог. Платон — развратник в сравнении со мной. Но садись. — Он переложил одежду с кресла на кровать. — Могу тебе предложить чашечку кофе?