Басаргин правеж
Шрифт:
— А-а-а!!!
Опричник подставил под удар щит, а когда помор попытался выдернуть крепко засевшее в дереве оружие, оглушил его ударом рукояти в челюсть.
К этому моменту как раз подоспел Тришка-Платошка, тоже выхватил саблю и стал по широкой дуге обходить бородача, норовя оказаться за спиной. Басарга решительно двинулся вперед, не позволяя врагу ни отступить, ни оглянуться, и… Охотник распрямился, решительно бросил на снег и нож, и пояс:
— Твоя взяла, боярин, вяжи… Верно Потап сказывал-то, нельзя тебя трогать. Токмо хуже прежнего все-то обернется.
— Верно
— Дозволь пораненным помочь? — Охотник указал подбородком на грумланов, что катались в снегу, оставляя кровавые пятна.
— Дозволяю. Токмо… Тришка, пощупай его. Как бы засапожника или кистеня бывалый человек не заныкал.
— Эх, боярин… — Бородач вытряхнул из рукава на снег железный шарик на ремешке, потом извлек из голенища короткий нож с роговой рукоятью, положил рядом. — Верно Потап молвил-то, провидец.
— Тришка, проверь!
Холоп подступил, охлопал пленника и вскоре показал Басарге еще один, узкий и длинный, как шило, нож.
— Вот теперь лечи, — разрешил опричник.
Боярин Леонтьев бросил щит с засевшим в нем топором, отобрал у холопа целый, быстро обогнул камышовые заросли — но его побратимам помощи не требовалось, справились.
Поморов в засаде сидело осьмнадцать человек, еще трое ждали в лесу с лошадьми и санями. Бояре взяли всех, кроме коноводов, успевших прыгнуть в седла. Кого оглушили, нескольких ранили, иные сдались сами, поняв, что топором и ножом одетых в доспехи опытных воинов не одолеть. Кабы гарпуны в цель попали… Но не вышло, щиты помешали.
— Теперь и в Умбу не надобно, — решил подьячий, брякая оборванными пластинами доспеха, и приказал холопам: — На сани татей кидайте и в Кемь везите. Теперь сыск не то что сдвинется, птицей полетит…
Учитывая прежний опыт, опричники первыми подвесили на дыбу не упрямых мужиков, не привыкших к лишениям груманов или покрытых шрамами охотников, а поморов помоложе. Тех, что считали разбой за игру, а про войны знавших лишь из лопарских сказок. И начался спрос не с двинского разбоя, а с засады, устроенной против царских слуг, — отрицать которую взятым на месте татям смысла не имело. А когда бедолаги разговорились — уже и на прежние душегубства разговор перешел.
Вскоре допросные листы стали заполняться — а вслед за ними заполняться застенки, под которые воеводе пришлось отвести еще два амбара.
Перед Рождеством собачьи упряжки снова въехали на лед Варзуги, промчались до деревни, легко вознеслись на берег, остановились перед храмом, сзывающим мерным звоном на службу. Опричники, сверкая бронями, поднялись на крыльцо, скинули шлемы и вошли внутрь, остановившись у дверей. Перекрестились на иконостас. Басарга принюхался к сладкому ладанному дыму, посматривая по сторонам.
Могучего Потапа Рябуна найти было нетрудно: на голову над всеми остальными возвышался. Подьячий поманил его пальцем. Тот несколько раз осенил себя знамением, отвесил алтарю низкий поклон, подошел:
— За мной?
— Ты знаешь, нет, — с усмешкой покачал головой
В церкви наступила звенящая тишина. Прихожане внимательно прислушивались к разговору.
— Однако же сыск проведенный показал, что в нападении на слуг царских еще трое татей замешаны. Малые Зимник, Неждан и Трошка из Варзуги в схроне лошадей удерживали, пока разбойники старшие на убийство отправились. От места нападения они скрылись, однако же имена их известны, и ныне к допросу их призвать надобно, а опосля и к наказанию.
Среди прихожан кто-то охнул, метнулся к выходу — и отпрянул, ударившись в закрывающих собой двери опричников.
— Ты, Потап, местный, здешних жителей знаешь. Вот и укажи, где сии недоросли прячутся. На дыбе их место да на виселице. Сам понимаешь, как за дела кровавые платить надобно. А ты живи вольно и счастливо. Супротив тебя никаких показаний нет.
— А коли не укажу? — пересохшим голосом ответил мужик.
— Ништо, — пожал плечами Басарга. — Сами найдем. Дело привычное. Живи, детям радуйся. Совесть твоя чиста, ты оправдался. До тебя сыску дела нет.
— Молчи-и!!! Потапушка! Милый, родненький, нет! — Жена рыбника раньше всех поняла, чем кончится этот разговор, побежала к мужу, сорвав с головы цветастый платок. — Как мы без тебя?!
— Коли покаюсь… Детей-то помилуешь?
— Покаешься и как на духу обо всем расскажешь, — потребовал подьячий. — Во всех подробностях. Кто зачинщик, кто грабил, кто колол и резал, куда добро спрятали? Все!
Женщина с разбегу врезалась в мужа, обхватила руками за шею, дотянулась губами до щеки, но разбойник даже не покачнулся, он повернулся к варзужцам, собравшимся в церкви, и низко им поклонился:
— Простите, люди-то добрые, коли обидел кого али обижу. Виноват. Грешен. Ужо-то не исправить.
— Иди, собирайся, — похлопал его по плечу Басарга. — Собаки ждут.
Впрочем, с таким же успехом можно было приказать Потапу приехать в Кемь и явиться в пыточную. Куда бы он теперь делся? Рыбарь и ехал несвязанным, и в допросную избу пришел сам, и сам разделся, присев голым на скамью в ожидании того, пока подьячий разложит свои бумаги и письменные принадлежности.
— Откуда ты проведал-то, кто средь поморцев на разбой пошел, боярин? — неожиданно спросил рыбак. — Ты же с Москвы-то, никого здесь не знаешь!
— Это просто, — ответил Басарга. — Так просто, что и сказывать не стану. Лучше провидцем считай.
— Стало быть, ловушкой-то обещание твое было? — кивнул Потап. — Я сразу догадался. И не сказал бы никому, да баба-то разболтала. Упредить хотела, позаботилась… Они же, дураки, испугались-то, решили голову твою, больно умную, снести. Насилу сына дома удержал. Он ведь тоже-то рвался.
— На воре шапка горит, — ответил опричник. — Достаточно крикнуть погромче, сами себя и выдаете.
— Обманом, стало быть, детей под дыбу-то да на виселицу заманиваешь? А опосля ими прикрываешься? И как тебе спится, боярин-то, после хитростей таких? Совесть черная-то не душит?