Башня вавилонская

Оуэн Анна Нэнси

Джастина сама сейчас похожа на чудовище.

— Слушай, ты, депутат… а тебя когда-нибудь с пристрастием допрашивали?

— А что?

— Да вот понимаешь, ты мне только что похерил половину работы, — очень спокойно отвечает рыжая. — И я думаю… а если тебя взять щипцами за что-нибудь нежное, может, ты все-таки определишься окончательно? Или тебя уколоть чем-нибудь? Или еще как-то? Ты сам-то уверен, что ты и завтра будешь хотеть того же?

— Нет. — копирует ее интонацию Деметрио. — Не допрашивали. Меня, понимаешь, чужие ловить-ловили — да не поймали. А свои обычно грозились только. Ну в полиции били пару раз, но это не считается. И я не уверен… вдруг я на ваш Совет посмотрю

внимательно — и захочется мне от такого зрелища куда-нибудь, где вас еще нет?

— На тот свет.

— Не выход.

Рыжая отодвигает клавиатуру, отодвигает манипулятор, опускает голову на скрещенные руки и воет, все громче и громче. Если бы Деметрио не знал ее, в общей сложности, страшно сосчитать, сколько лет — испугался бы. Женщина, тоненькая такая, руки у нее… как фарфоровые. Довел. Но он знает — и уже почти год лично — и потому опасается за себя. Она вот этими руками…

Джастина поднимает голову. Лицо белое, доброе-доброе.

— Сядь, — говорит. — И внемли. Я этот Совет знаю наследственно. У меня в нем вся семья так или иначе, кто не удрал вовремя. Там всякой твари по паре. Дураков полно, карьеристов, психов. Шизофреников всяких и параноиков. И каждый — интриган, и каждый в своей подкомиссии по рационализации валидизации царь и бог. Но вот кого там нет, не выживает — тех, кто не умеет думать на пять, на десять ходов вперед. Только не так, как ты привык — в поле с оружием. Или в телевизоре вашем. А с циркуляром и меморандумом наперевес. И эти бумажные тигры от тебя косточек не оставят, если ты, террорист чертов, не начнешь думать головой.

Сесть… отчего же не сесть?

— Они меня сейчас растерзают в любом случае. Я подставился. Описал возможное будущее как настоящее и полез защищать детишек от страшного Совета. Оскорбил их на годы вперед, а доказать, что прав — не смогу. Не произошло ведь? Значит, они правы, а я нет.

— Пораженец проклятый… Нет. Все не так. — Женщина жмурится, как будто у нее от духоты голова кругом идет. — Ты привлек внимание к очень большой проблеме. Ты показал Совету, как на него смотрят миллионы людей. Взбаламутил болото. Не случилось? Потому что ты назвал дракона по имени. Теперь они вынуждены оправдываться и объясняться. Вызвать тебя на слушания — это форма оправданий. Так что у тебя позиция — да у Франческо такой не было… народный заступник, защитник детей и голос того простого человека, ради которого существует сам Совет.

«Заступник, кто бы самого заступил. — весело думает Деметрио. — И ведь дальше будет только хуже. Только хуже, а лучше не станет никогда. Работы слишком много»

— Это… само собой. Думать циркулярами я еще не научился, но вот свои пять ходов я вижу. С тех пор, как меня вызвали на ковер, у меня почта гудит, не умолкая. Телефон я просто выключил, а секретариат не может — и они охрипли все. И в основном это не журналисты. Это соседи по континенту. Они хотят, чтобы я их представлял — поперек корпоративных структур и структур МСУ. Выступал от их имени. Поддерживал. Просто упомянул вслух. И про половину я даже не знаю, кто они такие, а я, уж поверь мне, слежу за рекламой.

— Ага, — кивает рыжая. — И если ты это профукаешь, они не успеют до тебя добраться. Я успею раньше. А они, конечно, хотят, отчего же им не хотеть, но разобраться в этом салате мы не успеем, и за год не успеем, так?

— Так.

— Значит, и не будем. Пусть держатся за тобой. И они будут, если я хоть что-то понимаю в здешних играх. Пока ты стоишь на ногах, они будут идти за тобой, как утята. И корпорации — за мной.

А ведь если бы я пришел и попросил о том же самом, что бы со мной сделали… ничего бы страшного не сделали, но от ударов о лобовое стекло машины идеально круглых синяков на весь глаз не бывает. Их практически ни от чего не бывает, идеально круглых, только от госпожи Джастины ФицДжеральд. И объясняй потом.

— Тогда давай поменяемся. Я читаю твой рапорт, а ты мой.

* * *

Мир был плоским. Даже не плоским. Он почти и не был. Плохо распечатанная книжная иллюстрация. Черно белая, угловатая, дырявая, на примерно четверти точек вместо квадратика — черного или белого — пропечатался код, обозначающий цвет… туда даже смотреть не хотелось, зацепишься взглядом и провалишься в дыру, начиная с глаза — а там, по ту сторону, ничего нет, вообще ничего, даже пустоты. Даже падать некуда. Только лежать слоем толщиной в молекулу и — если повезет упасть на спину — видеть над собой латинские буквы и нули. Интересно, чем видеть? Чем-то. Вот чем сейчас.

Самый противный, самый гнусный период — набор информации. Ты тянешь ее и тянешь — и кажется, что никогда ничто уже не станет плотным, что ты не вернешься в вещный мир, не найдешь дороги. В прошлый раз вернулась. И в позапрошлый. И в… Не помогает. Потому что сейчас прошлого нет. И позапрошлого.

Сейчас женщина стреляет. Очень хочет выстрелить, вот и стреляет. И поет. Autuaat ne, joiden tie on nuhteeton, jotka herran laissa vaeltavat.

Другая женщина, которая смотрит; которая несколько часов назад спокойно дремала рядом с тем, кто сзади, кто за спиной. Его слишком много за спиной, слишком мало в поле зрения. Женщине не страшно, а должно бы. У нее там, позади, старый механизм, зацепивший за руку и потащивший в переплетения колес, валов, шкивов, потащивший всех вокруг. Старый, надежный, скрежещущий, смертельный механизм.

У нее впереди — старое, многолетней выдержки безумие кубинского урожая. Старое вино, старые мехи — и через щели под давлением бьет, брызжет, разъедая не столько окружающее, сколько остатки собственных границ.

Статисты вдалеке. Невидимые статисты вблизи. И неожиданностью, пулей со смещенным центром — первая женщина. Проскользнула, кувыркнулась на невидимом листе — и ударила в другую мишень.

— Ничему не верю, — говорит Кейс. — И у него что, патроны холостые?

— Разве что вареные, — откликается информатор. С той стороны. Из внешней реальности, в которой он — любимый муж, стена между тобой и миром и много чего еще… но сейчас только голос, сообщающий необходимое. — Ты же знаешь, они по тяжести отличаются. Моран бы заметил, как только взял оружие. Если он сам не хотел, чтобы его убили.

А он не хотел. Он сам уже не знал, чего хотел — красный туман, уже чернеющий по краям — но умереть… может быть, как Самсон, обрушив здание на головы врагам.

Доктор Кейс Камински сдвигает бытие назад, на пару часов; женщина спит, неглубоко и чутко, это слышно в дыхании, а механизм… вот он сидит, прикрыв глаза, но по напряженным губам хорошо понятно: работают внутри шестерни и зубчатые колеса; вот он договаривается с невысоким корейцем об имитации присутствия госпожи инспектора в ее апартаментах.

Назад. Гость покачивается в кресле. «Надо было мне настоять… Я же просил парня у Морана, но куда там — что за наказание такое, перевод на элитный факультет, да у нас тут все распустятся, кто кого перещеголяет в нарушениях. Да мне не очень-то и нужно было, я думал, что он все-таки слишком трепло. Ну а потом уже оказалось, тут спецзаказ»

— Чей спецзаказ? — спрашивает женщина внутри.

— Да Монтефельтро или самого Сфорца… И они его еще дорабатывали напильником. То, что я видел во время войны и позже, это не то, что мы выпустили. Но теперь, конечно, видно, для чего он им был нужен такой… Хотя он все равно трепло и пижон.