Башня вавилонская
Шрифт:
А Одуванчик, кажется, почти счастлив. Вот сейчас он стряхнет с холки мелких нападающих, и все кончится. Госпожа Фрезингер ему пока не по зубам, он ее просто не воспринимает, ни стиль, ни логику — вот и думает, что худшее позади. Бестолочь. За пять вопросов провалить решительно все, что наработано до того. Его ведь не собирались топить, от него хотели услышать, что у него за граната в рукаве, как у него Моран связан с концом света. Увидели, что там пусто и остановились. Не со зла, не чтобы раздавить — а просто потому, что тут полная несовместимость
— У меня есть вопрос к господину Лиму, — поднимается из третьего ряда долговязая фигура. Черный костюм, черное лицо, посредине белый воротничок. Боже, спасибо, это то, что нужно — и благослови, пожалуйста, мстительных отвергнутых поклонников. — Сообщите, пожалуйста, какие отношения связывают вас с господином Сфорца и его супругой, а также с господином председателем Антикризисного комитета?
— С господином председателем Антикризисного комитета мы несколько раз играли в настольные игры. Очень рекомендую. Госпожа ФицДжеральд при первой встрече подбила мне глаз, господин Сфорца ей не помогал — не было необходимости. У нас тесные отношения, и вам в них нет места.
Аудитория сдержанно хихикает. Фрезингер поправляет очки и разглядывает Одуванчика поверх очков, словно он у нее на глазах превратился в кенгуру. Ожил, развеселился, принялся хулиганить в известном всем стиле.
Ой и трижды ой. Сейчас и председатель, и еще две трети зала решат, что граната у Одуванчика в рукаве и была, и есть — просто она осколочная и он ее ради пустяков тратить не стал. И досочинят, что для него не проблема сделать перед Советом реверанс с извинениями, а, стало быть, позиции его непоколебимы.
Томас садится. «Сконфуженно присел», что называется — и пусть кто-нибудь скажет, что не бывает.
— И как давно вы состоите в тесных отношениях с оккупационной администрацией?
— Да с самого начала. Согласитесь, «сидеть в печенках» — это отношения тесней некуда.
— У меня вопрос к госпоже Сфорца, или вы предпочитаете… — Джастина отмахивается. Одуванчик внес свою лепту в привычную террановско-европейскую путаницу с фамилиями. — Как вы, в качестве полномочного представителя Совета, оцениваете позицию господина Лима по отношению к оккупационной администрации?
— Это не входит в мои обязанности. И, как я помню, ни Совет, ни оккупационная администрация не запрещают иметь о себе мнение, отличное от восторженного. — Вот вам. — Деятельность господина Лима как депутата и члена правительства, является совершенно законной. Его симпатии и антипатии, в том числе политические — его личное дело и неотъемлемое право. У меня, как у представителя Совета во Флоресте, нет претензий к господину Лиму.
— Я это вам в следующий раз напомню, сеньора… — нахально и жалобно добавляет Деметрио, улыбаясь в зал.
Интересно, как скоро аудитория вычислит, что в его случае сила противодействия равна удвоенной силе действия, и чем сильнее пинаешь бедного герильеро, тем выше он взлетает? Уже должны понять. Уже должны начать топить всерьез.
— Господин Лим, если вы так серьезно относитесь к словам, могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете — и как совместить ваши речи с… как нам только что объяснили, законным характером вашей деятельности?
Одуванчик наклоняет голову чуть наискось — и действительно становится похож на гибрид орла и кукушки… припечатал же Максим, не отмоешься.
— Когда вы ввели к нам войска, обвалили остатки страны и лишили нас шанса решить свои проблемы самим — это называлось «оккупацией». Когда государство-представитель МСУ сейчас восстанавливает и помогает нам восстанавливать экономику и общество — это тоже называется «оккупацией». Для вас это одно слово. Для меня — два разных.
Так, кажется, обошлось. Может быть, мы доползем до перерыва — и уж там-то я оторву мерзавцу голову. За невнимательность, за пропущенные веревки и ловушки, за то, что его предупреждали. За все.
Джастина оглядывает аудиторию, насколько это возможно без риска свернуть шею. Жалко, скорпиона нашего корпоративного не видно без зеркальца — сидит в ложе прямо позади и много выше. Вообще, с ее места хорошо виден левый профиль Амаргона, анфас Фрезингер и правый профиль мирно дремлющего дедушки Матье. А все остальное — увы, не разглядишь, полутемный зал с подиума воспринимается преимущественно на звук. Одуванчику ее вообще не видно, если не развернуться, а кресло не крутится. Добрая, гостеприимная планировка.
— Господин Лим, — звучит милый, почти детский голосок с галерки. — Скажите, а вы не удивились, когда ваш друг Максим Щербина посвятил вас в тонкости своего приватного телефонного разговора?
— Нет, совершенно не удивился, сеньора. Потому что он меня не посвящал ни в какие тонкости. Максиму позвонили при мне. Он поначалу, кажется, собирался нырнуть к себе… только потом как-то оцепенел — и, по-моему, вообще забыл, что я тут сижу и слушаю. А слух у меня, как вы наверное знаете, очень хороший. Но я все равно сначала решил, что я чего-то не понял, потому и решил разобраться. А предсказать, что я сделаю, после того как разберусь, сеньора, мог разве что пророк.
Под пристальным взглядом устрашающей прокурорши — или кто она там, — его несло много дальше, чем хотелось бы. Он ощущал отторжение аудитории всеми чувствительными волосками на шкуре. Не тот стиль, не та форма. Наверное. Пресвятая Дева, ну кто бы заранее сказал, что все это будет настолькоотличаться от привычной уже работы?.. Само пространство, этот огромный купол, как в соборе на картинках, эти уходящие ввысь ряды-ступени. Колизей с крышей, вот что это такое: и размеры, и суть происходящего. Нужно было подчинить аудиторию, взять ее в кулак, распустить на ленточки и заплести — но куда там. Шансов не больше, чем у быка на песке.