Башня. Новый ковчег 1
Шрифт:
Раньше Кир думал, что свою кличку Татарин получил за плоское как тарелка лицо с узкими глазами-щёлочками и приплюснутым, сломанным в двух местах носом. Но всё оказалось проще. На самом деле Татарина звали Игорь Татаринов, и иногда Кир думал, насколько такие красивые имя и фамилия могут не вязаться – идти вразрез – с отталкивающей внешностью и мерзким характером их владельца.
Татарин, не отрывая взгляда от Ленкиной груди, что-то негромко сказал, и Ленка засмеялась, запрокидывая голову. Кто-то из корешей Татарина достал из кармана пакетик с холодком и протянул Ленке. Та взяла пакетик, жеманно улыбаясь и поводя плечом, открыла и двумя пальчиками медленно вынула одну таблетку и также медленно поднесла к пухлым губам. Интересно, на кого был
– Чего, у тебя уже всё с Самойловой? – Вовка толкнул его в бок.
Кир не ответил. Он по-прежнему неотрывно смотрел на Ленку. Она уже открыла рот – Кир видел, как блеснули её ровные белые зубки и мелькнул розовый язычок, но тут Татарин своими короткими, словно обрубленными пальцами неожиданно перехватил Ленкину руку с таблеткой, и что-то проговорил. Ленка разжала пальцы, и таблетка упала на пол, под ноги Татарину. Татарин лениво наступил на неё, и, хотя Кирилл со своего места не мог этого слышать, но он всё же ощутил, как хрустнула таблетка под толстой рельефной подошвой ботинка. Потом Татарин сделал знак одному из своих шестёрок, и у того, словно по волшебству появилась в руках бутылка с чем-то мутным, а вслед за бутылкой и пластиковые стаканчики.
– Газировкой Татарин твою Ленку угощает, – опять раздался Лёхин голос. – Говорят, в нос и в голову здорово шибает. Полный улёт башки.
– У тебя, Лёха, нечему улетать, – засмеялся Вовка.
Шорохов их не слушал. Газировка или попросту самогон с газами была преотвратным пойлом, но почему-то у них внизу считалось большим шиком угощать таким девчонок. Хотя сейчас Кира заботило не это. И даже не то, что Ленка, хихикая и закатывая глаза, приняла из рук Татарина пластиковый стаканчик, и, значит, с высокой долей вероятности вечер она закончит на каком-то заплёванном матрасе под его потной и жирной тушей. Нет, всё это почему-то мало его волновало. Киру не понравилось, что Татарин по каким-то причинам не захотел, чтобы Ленка приняла холодок. А такие люди, как он, никогда и ничего не делают просто так. Кир перевёл взгляд на Костыля и заметил, что тот, прищурившись, тоже наблюдает за этой сценой. И опять Кирилл вспомнил лицо Лазаря на толчке, выпученные глаза, бульканье и сипение, вырывающееся вместе с кашлем из впалой Лазаревской груди.
– Да ладно, Кирюха, забей на неё. Баб что ли мало вокруг, – Вовка Андрейченко опять толкнул его. – Давайте, парни, лучше закинемся. У меня есть.
Вовка порылся в кармане своего комбинезона и достал пакетик с холодком.
– Во! Угощаю. Давай, Кир.
Кирилл наконец оторвал взгляд от Ленки и Татарина, посмотрел на Вовку, не понимая, что тот предлагает, а когда до него дошло, ему почему-то стало страшно.
– Слушай, Вовка, может, не надо пока, а? Ну нафиг.
– Ты из-за Лазаря что ли очкуешь? Лёха, а ты-то будешь?
– Ага, – Веселов протянул сверху руку.
– Ну? – Вовка сунул пакетик с холодком Киру под нос.
Кир помотал головой.
– Как хочешь.
Через полчаса Лёха сидел с ними рядом на полу, прислонившись спиной к горке. Они с Андрейченко уже словили приход и теперь несли какую-то пургу и ржали. Ленка ушла под ручку с Татарином, демонстративно виляя тощим задом, Костыль тоже куда-то слинял, да и остальной народ начал понемногу расходиться. Красные цифры на часовом табло – такие имелись на всех этажах Башни – неумолимо сменяли друг друга, приближая время комендантского часа. А, значит, скоро здесь появится охрана в поисках очередных нарушителей.
– Давайте, парни, уже надо двигать, – Кир дёрнул Лёху за рукав.
Тот в ответ только заржал, и круглое лицо его сморщилось в смешную мятую гармошку.
Может, я зря паникую, думал Кир. Вон ребятам-то ничего. Сидят под кайфом, тащатся. Наверно, у Лазаря и правда грипп, как Вовка сказал. Если и библиотекарша кашляла сегодня. Библиотекарша уж сто процентов холодок не принимает.
Он
Глава 6. Павел
Когда Павел вернулся домой, Ника уже спала, свернувшись калачиком в углу дивана. Тускло горела лампа на журнальном столике, отражаясь в окне, что выходило на террасу. Рядом на полу валялась раскрытая книга.
«Вот опять, – нахмурился Павел. – Сколько можно говорить, что с книгами так нельзя. Ведь не маленькая уже, должна понимать».
Трепетное отношение к книгам Павлу досталось от отца. Это был раритет похлеще Борькиной деревянной мебели – бумажных книг было мало изначально. Первое поколение людей, то самое, которое ещё помнило, что это такое – земная твердь под ногами, и которое решало, что брать с собой в их Ноев Ковчег, сделало выбор не в пользу бумажной книги. Гораздо легче было закачать шедевры мировой литературы, да и не шедевры тоже, на электронные носители, чем организовывать библиотеки, занимая под них драгоценные квадратные метры.
Но за сто лет электронные носители износились, запасы сырья для их производства иссякли, и люди опять вернулись к книгам. Только бумагу заменил тонкий пластик – благо недостатка в нём не было.
Планшеты и компьютеры ещё оставались, но их становилось всё меньше, зато почти на всех этажах снова появились библиотеки – книги, пусть и пластиковые, спасали людей от безделья. А для некоторых, таких как Ника, были настоящим окном в другой мир.
Павел с нежностью посмотрел на спящую дочь.
В будни, когда Ника была в интернате, Павел особо не рвался домой. Огромная квартира, по-прежнему красивая, несмотря на упадок, в который со временем всё больше и больше приходили вещи, давила на Павла. В некоторые комнаты он предпочитал не заглядывать, словно боялся столкнуться с обитающими там призраками прошлого. Иногда ему казалось, что в этих комнатах: несостоявшейся детской, гостевой, маленькой оранжерее, которую так любила Лиза, царит тлен, завешанный тягучей паутиной серой пыли. Конечно, это было не так. Горничная, приходившая с утра каждый день, всё тщательно прибирала, стараясь, однако ничего нигде не трогать и не переставлять местами – помнила, что он любит, чтобы всё оставалось так, как было при жене. Как раньше.
Впрочем, так, как раньше, уже давно не было. После смерти Лизы в их квартире поселилась пустота: гулкая и холодная. Она глядела на Павла голодными глазами и ждала. Ждала своего часа. Находиться рядом с этой пустотой подчас не было сил. Оттого и засиживался он допоздна в своём «Орлином гнезде» или мотался до одури по объектам, разбросанным по всем этажам Башни, не жалея ни себя, ни других.
Оживала квартира лишь по выходным, да во время школьных каникул, когда дочь появлялась дома, одна или с друзьями. Их громкие голоса, их смех, их юность – сильная, бьющая через край – гнали пустоту прочь, заполняли сверкающим весельем все комнаты, коридоры, закоулки, вдыхая жизнь в то, что, казалось, давным-давно умерло. И тогда Павел понимал, ради чего нужно жить. И спешил домой, к своей рыжей девочке. По пятницам старался пораньше закончить дела, торопился сам и торопил других и всё равно не успевал. Частенько поднимался с нижних ярусов Башни последним грузовым лифтом, а когда входил в квартиру, заставал дочь уже спящей. Всегда на одном и том же месте: вот на этом самом диване в углу, с которого хорошо просматривался коридор и входная дверь. Даже будучи совсем маленькой, Ника упорно ждала отца, тараща в темноту глазёнки, пока усталость не брала своё, и девочка не засыпала, по-кошачьи свернувшись клубочком. Павел осторожно брал дочку на руки и относил в спальню. Старался не разбудить, но всё равно будил, и Ника, обхватив отца за шею жаркими ручонками, горячо шептала, повторяя, видимо, сказанные кем-то слова: «папочка мой бедненький, одни мы с тобой на белом свете остались».