Башня. Новый ковчег 1
Шрифт:
Сашка зло сжал кулаки.
– Знаешь, что здесь, Поляков? – Зоя Ивановна потрясла перед Сашкиным лицом папкой. – Здесь твоё досье. Характеристика. И рекомендация, которую я…
Зоя Ивановна звонко выделила «я» голосом.
– …лично я составляла. Чтобы тебя, Поляков, взяли в административное управление!
Сашка почувствовал, как кровь отливает от лица. Не то чтобы это заявление, которое Змея так торжественно озвучила сейчас, было для него чем-то новым, напротив, Сашка ждал именно его. Ждал и одновременно боялся, что этого не случится.
Учёба не давалась ему так же легко, как всем остальным в их компании. У Саши Полякова не было феноменальной памяти, как у Марка, или острого математического ума, как у
Конечно, сейчас Сашке уже не грозило отправиться работать в цеха, теплицы или на фермы. Это удел неудачников, едва допинавших обязательные семь классов, тупиц, которые мнили себя королями у них на шестьдесят пятом, а на деле ничего из себя не представляли. Закидывались холодком, кустарным наркотиком, да лапали девок – вот и вся доблесть.
Перейдя в старшие классы Сашка старался реже бывать дома, у родителей. Друзей там у него не было, а местные гопники по-прежнему, как и в детстве не давали проходу, инстинктивно, чутьём мелких зверёнышей чувствуя его слабость.
Перед Сашкины глазами всплыло красивое лицо одного из них – Кирилла Шорохова, тонкое, нервное, с наглым прищуром чуть раскосых глаз и красиво очерченным ртом в вечной кривой ухмылке. Кирилл с родителями жил через три отсека от них, был года на два старше и уже работал где-то в теплицах. Сашка едва ли мог объяснить самому себе, откуда у него возникла странная неприязнь к парню, с которым он за всю свою жизнь едва ли перекинулся парой слов. Шорохов или Шорох, как того называли дружки, такие же обдолбанные придурки, был для Сашки существом из другого измерения. Но их матери дружили. Когда Сашка закончил седьмой класс, мать зачем-то потащила его к Шороховым, хвасталась Сашкиным аттестатом. Шорохов-старший уважительно похлопал Сашку по плечу:
– Молодец, парень! Не то что мой…
В его словах сквозила грусть и затаённая зависть, но Сашка на какой-то миг почувствовал себя счастливым от того, что этот немногословный, строгий человек преклоняется перед его достижениями. И почти одновременно Сашка поймал острый, как бритва, полный неприязни и неприкрытого презрения взгляд Кирилла.
Вспомнив узкое лицо Шорохова, Сашка поморщился. Что ж. По крайней мере теперь-то ему точно не придется работать бок о бок с этим тупицей. Ему, Сашке, после распределения предстояло учиться дальше. И в любом из двенадцати секторов, куда бы его не направили, он сможет, преодолевая ступеньку за ступенькой карьерной лестницы, подняться наверх. Но не факт. Сашка отдавал себе отчёт, что всегда существует риск застрять в должности рядового инженера, получить жильё в одном из отсеков посередине Башни, изо дня в день спускаться на грузовом лифте на работу по утрам и подниматься по вечерам в толпе работяг в промасленных и грязных спецовках, а по выходным созерцать вокруг себя убогий мир: клетушки квартир, тусклые коридоры, освещаемые мутными лампами, серые обшарпанные стены, пыльные пластмассовые кустики рекреационных зон и облезлые скамейки. И никогда больше не подниматься к солнцу.
Сашка не мог себе такого позволить.
По его мнению, вся жизнь в Башне была одним сплошным лицемерием. Сашку возмущало даже не то, что чиновники и их семьи занимали несколько надоблачных уровней Башни, куда простым смертным было так просто не попасть – это-то как раз Сашка считал справедливым – нет, его раздражало другое. То, что власти, в своей лицемерной
Поляков скривился. Нет, у него всё должно быть по-другому.
Уже по окончании седьмого класса он твёрдо знал, что всё, что ему нужно – это попасть в административное управление. Потому что только оно гарантированно предоставляло своим выпускникам жильё и работу на верхнем уровне. Туда чиновники стремились пристроить своих детей, туда рвались самые амбиционные и честолюбивые, там была настоящая жизнь. Жизнь, а не пластмассовая подделка, которой пичкали остальных жителей Башни…
– Ты хоть понимаешь, в какое положение ты меня поставил? И теперь, после этой отвратительной, чудовищной выходки… какое может быть административное управление!
Слова Зои Ивановны ударили хлёстко, наотмашь. Сашка почувствовал, как легко и просто перечёркиваются несколько лет унижений, в течение которых он выполнял разного рода мелкие поручения для Змеи, всё время балансируя на грани, пытаясь остаться на хорошем счету у той, от которой напрямую зависело его будущее, и при этом не растерять тех немногочисленных друзей, которые у него были.
Сашка отвернулся, устремив взгляд в панорамное окно. Тот, кто проектировал их Башню, был идиот. Все эти огромные окна в каждой квартире и офисе, которые выходили в коридоры, равно как и сами коридоры, радиальными лучами расходившиеся от центра Башни – всё это было призвано максимально наполнить их мир, заключенный в бетонный стакан, дневным светом. На деле же, то, что органично смотрелось на верхних этажах, где не было скученности в жилой зоне, на нижних уровнях выглядело убого. Окна одних квартир упирались в окна других. Жалюзи на них почти никогда не опускались, потому что освещение в квартирах было минимальным, а ещё каких-то пару лет назад его вообще вырубали во всех отсеках с наступлением комендантского часа. Потом ограничения сняли, а привычка не опускать жалюзи осталась. Так что любой человек, проходивший мимо, мог беззастенчиво заглядывать в жилище соседа, и этот бытовой эксгибиционизм, ставший нормой, давил и унижал.
Наверно, если бы не мать, Сашка вряд ли смог бы понять всю нищету их существования и воспринимал бы всё, что их окружает, как само собой разумеющееся. В конце концов так жили многие. Подростки и молодёжь закидывались дешёвой наркотой, взрослые глушили тоску самогоном. Не все, конечно – у того же Шорохова отец в жизни ни капли спиртного в рот не брал – но многие. Сашкин отец самогонкой не брезговал. В рабочие дни держался (он работал на одном из самых тяжёлых производств и несмотря ни на что числился на хорошем счету), но уже с вечера пятницы отрывался, напиваясь в стельку в компании соседа Димки, одинокого философа-пропойцы. Мать говорила, отец начал пить, когда он, Сашка, родился. Это было ещё до принятия Закона. Правительство, вводя свои меры по экономии ресурсов после аварии на электростанции, всё сокращало и сокращало производство, и после очередного сокращения Сашкин отец, как и многие другие, остался без работы. И подсел на самогонку. После Закона производство возобновили, и цеха открыли вновь. У отца опять появилась работа, но пить он так и не бросил.
Выходные были омерзительно похожи друг на друга. Отец зло матерился под аккомпанемент возвышенных и полных патетики Димкиных рассуждений, из соседней квартиры раздавался визгливый смех шалавы Альки, коротающей воскресные вечера с очередным хахалем, через коридор хныкал чей-то ребенок – и вся эта какофония была настолько привычной, что иное казалось чуждым и инородным.
И именно в такие дни мать брала маленького Сашу за руку и увозила наверх.
– Давай, херачь отсюда! – орал им вслед отец. – Дура! К солнышку она хочет, сука…