Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
— Да, Олег. Он жив и действительно находится здесь. Я думаю, он сам тебе всё расскажет.
Анна не собиралась ни пускаться сейчас во все подробности чудесного спасения Савельева, ни даже оставаться в тайнике. Приведу и уйду — решила она, но уйти не получилось. Как только они с Мельниковым вошли в тайник, так сразу наткнулись на нетерпеливо расхаживающего от одной стены коридора до другой Бориса. Тот, резко обернувшись на звук открываемой двери, не удержался, широко и радостно улыбнулся, шагнул навстречу Мельникову и тут же, не давая Анне опомниться, даже не сказал — скомандовал:
— Аня, не уходи. Ты тоже нужна.
И она, как в детстве, неожиданно подчинилась.
— Всё нормально, Аня, — шёпот Бориса защекотал щёку. — Всё нормально. Соберись.
Она кивнула и отошла от них, подальше, схватив первый попавшийся стул и демонстративно отгородившись им от Савельева.
Олега интересовало многое — и собственно само спасение Павла, хотя об этом Павел рассказал, как бы вскользь, торопливо, слегка хмурясь от необходимости ещё раз пересказывать, что с ним произошло в тот вечер, и отношения Павла и Бориса (Олег не спрашивал, но это читалось в его глазах, и Савельев опять же нехотя в двух словах дал понять, что они на одной стороне баррикад), и, конечно же, мысли и догадки насчёт возможного заказчика покушения.
Всё это Анна почти не слушала. Зачем? Часть информации она знала и так, а всё остальное — интриги и подковёрные игры в Совете — её по-прежнему мало заботили. Эта была та, другая сторона Павла — тёмная сторона, на которой не было и не могло быть Пашки Савельева, упрямого, но честного, в которого она однажды влюбилась, как-то случайно и незаметно для себя. Это была вотчина другого Павла, чужого, незнакомого ей, которого не заботили нормы морали и этики, который мог одним росчерком пера отправить на смерть и миллион чужих людей, и одного самого родного и близкого. Мог. Даже зная, что может всех спасти. Имея под рукой средство для их спасения.
— Ставицкий? Всё-таки он?
Упоминание имени двоюродного брата Павла, которое произнёс Олег, произнёс без тени удивления в голосе, даже не спрашивая, а скорее констатируя факт, ненадолго выдернуло Анну из мрачных мыслей.
— Стопроцентной уверенности у меня, конечно, нет, — Павел пожал плечами. — Скорее догадки, обрывки информации, соединённые вместе, интуиция, если хочешь. И, да, я могу ошибаться.
— Дай-то Бог, чтобы ты не ошибался, — пробормотал Мельников.
Он сидел за столом и задумчиво перебирал в руках листы, которые подавал ему Борис, стоявший рядом. Анна видела, что это были страницы дневника, которые принесла им Ника, какие-то схемы, тоненькая, ученическая тетрадка. И всё это было каким-то образом связано с Серёжей Ставицким, которого Анна помнила смешным, худеньким мальчиком — в школе над ним не смеялся разве что ленивый.
— Константин Георгиевич тоже так считает, — Мельников отложил от себя листок и посмотрел на Павла.
— Величко? — удивился тот.
— Да, Величко. Извини, Павел, мы считали, что ты мёртв, и тоже не сидели, сложа руки. Что-то искали и по своим каналам. Анализировали. И, как видишь, пришли к тому же выводу. У Константина Георгиевича есть доказательства, что Ставицкий приложил руку к той несостоявшейся диверсии в цехах — инженер Барташов был им подкуплен.
Павел и Борис быстро переглянулись, а Олег, заметив их переглядки, сказал:
—
Разговор ушёл в какое-то совсем чужое для Анны русло, и она привычно, как делала тысячу раз до этого, опустила между собой и Павлом невидимую стеклянную стену. То есть, это для других стена была невидимой, для Бориса, для Мельникова, но Павел знал. Она заметила, как ещё больше потемнело его лицо, замкнулось, глубокая складка-морщинка между бровей накинула ему лет десять, он отвернулся и, тяжело ступая, медленно прошёлся по комнате и остановился — спиной к ней, широко расставив ноги и засунув руки в карманы больничных брюк. Так и стоял, слушая рассказ Мельникова.
— Что думаешь, Борис? — обратился к Литвинову, едва Олег замолчал.
— А что тут думать? История такая, словно Константин Георгиевич как фокусник из шляпы белого кролика достал. Так что… Учитывая ещё особое отношение Константина Георгиевича к тебе, его любовь…
— У нас тут у всех с любовью так себе, туго, — Павел не удержался, обернулся и бросил взгляд на Анну. Полоснул стальным взглядом.
— Погоди, Павел. Есть ещё кое-что, — Олег чуть приподнялся, опершись рукой о стол. — АЭС.
— Откуда? — Павла буквально развернуло к Мельникову.
— Марат сказал. Ты же, наверняка, уже в курсе про бюджет. У Руфимова не было другого выхода, и он обратился к Величко. Константин Георгиевич обещал ему людей и кое-какие средства из своих резервов. Если я не ошибаюсь, сегодня должна вниз спуститься бригада из ремонтного…
Анна почувствовала, как при слове «АЭС», которое Мельников произнёс спокойно и как само собой разумеющееся, кровь отлила от лица, похолодели, словно омертвели кончики пальцев, и стеклянная стена между ней и Павлом затряслась, задребезжала, как будто в неё с размаху бросили камень — разбить-не разбили, но по прозрачной глади побежала первая тонкая трещинка. Спокойная реплика Олега про отправляющуюся на АЭС бригаду сначала прошла вскользь по сознанию, а потом резко вернулась, ударила с силой так, что потемнело в глазах.
…Четырнадцать лет назад Олег Мельников вышел на неё сам, спустился к ней в больницу, осторожный и нервный, как дикий кот. Завёл равнодушный разговор ни о чём, внимательно присматриваясь и оценивая обстановку, и только убедившись, что опасности нет, приступил к самому главному, к тому, что собственно всегда волновало Олега больше всего остального — спасению людей. Увидел в Анне соратника, хотя так ли это было на самом деле, это ещё вопрос.
У неё, у Анны, была своя война. Сестра и племянник, которых она спасла бы, если бы могла. Если б ей дали. Если б Савельев не кинул их в топку своего честолюбия и амбиций. И в те дни, когда она металась между сестрой и всеми остальными делами, между сестрой и всеобщим горем, которое волной прокатилось по Башне, между сестрой и Законом, который выдвигал непримиримый и возомнивший себя Богом Савельев, в те дни она думала только о Лизе, и даже, если бы мир тогда рухнул, погребя всех под своими обломками, но Лиза, её Лиза, осталась бы жива, Анна была бы счастлива, испытав облегчение, где-то пусть и подленькое, что их всё это обошло стороной. И потому после смерти сестры и племянника, когда она кого-то прятала, укрывала, лечила, ею двигали в первую очередь память о сестре и ненависть к Павлу, во вторую — собственная боль и собственное горе и только потом — любовь и сострадание.