Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
— А сам чего вскочил? — вздохнула Анна. — Поспал бы ещё немного.
— Некогда, Ань. Раз уж проснулся, пойду проверю, как там смена прошла, сводки посмотрю.
Ей действительно нужно было идти, но ноги словно приросли к полу, и она, опершись о косяк дверного проёма, стояла и смотрела, как он умывается. Волна счастья, такого неуместного в их ситуации, но от этого даже более яркого, привычно накрыла её, перехватила дыхание, опять вернула на лицо глупую улыбку. Анна ловила себя на мысли, что особенно остро она чувствует это свалившееся на неё счастье, именно когда наблюдает за обычными, рутинными вещами. Как он умывается, тёплый и сонный, в их маленькой ванной комнате, или спит, закинув на неё свою большую тяжёлую руку, или ест, ни на кого не глядя, погружённый в свои мысли, куда-то торопясь,
Анна с трудом отвела глаза от Павла — всё же надо идти.
Она специально сегодня поднялась пораньше: вчера Гаврилову стало ещё хуже, кашель рвал его на части, и Катюша всё чаще меняла поддон, в который он отхаркивал тёмные, почти чёрные сгустки крови. Анна вытолкала Катю, уже не державшуюся на ногах от усталости, заметила краем глаза отиравшего тут же, у помещения, которое они с фельдшером Пятнашкиным наспех переоборудовали в подобие больничной палаты, Гошу Васильева, услышала, как тот что-то смущённо бормочет, а Катюша сердито ему отвечает. Вот ещё одно, так некстати, не вовремя вспыхнувшее чувство — юное, сильное и красивое, как эти двое детей, — которое никогда и никого не спрашивает, просто является и захватывает людей без остатка. Гаврилов это тоже заметил, растянул в доброй улыбке сухие, растрескавшиеся губы, а потом долго рассказывал Анне, периодически заходясь в лающем и булькающем кашле, что у него тоже, вот такая же дочка, умница и красавица, и Анна слушала, промокая время от времени крупные капли пота на морщинистом, задубевшем лице старого рабочего. Они оба понимали, что осталось ему немного, и он торопился поделиться с ней тем, что лежало молчаливым грузом на его душе, а она делала то единственное, что могла делать в сложившейся ситуации — слушала, просто слушала.
Но кроме Гаврилова, которому уже ничем нельзя было помочь, был ещё Руфимов, и его она точно могла спасти. Но нужна была операция и нужна незамедлительно — каждый день отсрочки неумолимо приближал их к тому рубежу, перейдя который, обратного хода уже не будет.
— Ань, ты не переживай, — Павел разогнулся и посмотрел на неё, безошибочно угадав, о чём она думает. — Я говорил вчера с Борисом, он уверен, что додавит Ставицкого, будут тебе и медикаменты, и оборудование. И даже, возможно, люди.
— Мне бы мобильную операционную, — вздохнула Анна. — Хотя бы. И рентген, а впрочем, какой рентген. Вряд ли это возможно, я понимаю. Но хоть что-то. Я ещё три дня назад составила для Бори список всего, что требуется.
— Он сделает, Ань, вот увидишь. Думаю, уже на сегодняшних переговорах.
Произнеся слово «переговоры», Павел нахмурился, тень, набежавшая на лицо, опять состарила его. Он отвернулся, взял с полочки бритву и стал ожесточённо скрести отросшую за ночь щетину. Анна видела, как ему даются эти ежедневные «переговоры», сколько сил они высасывают из него. Каждое утро он шёл туда как на пытку — слышать голос Ники, которую держал при себе этот психопат, было для Павла так же необходимо, как и мучительно.
— Я пойду, — сказала она, по-прежнему не трогаясь с места.
Павел кивнул.
Его взгляд — она это видела — уже изменился, стал жёстче, сосредоточенней. Павел неумолимо выныривал из их маленького уютного мира, сбрасывая с себя всё то мальчишечье, что всегда жило в нём, и превращаясь в Павла Григорьевича Савельева, человека, который притягивал и одновременно отталкивал её. Ещё совсем недавно она считала эту сторону его души тёмной, чужой, но лишь сейчас поняла,
Теперь она это понимала. Тогда в больнице, когда они почти с разбега упали в объятья друг друга, всё было немного по-другому. Они просто занырнули в чувства, которые так долго отвергали, и барахтались, как слепые и счастливые котята, но при этом каждый из них существовал всё ещё по-отдельности, не принимая другого окончательно, отталкивая ту картину, что была чужда и оттого неприятна. Возможно, это было потому, что им не хватило времени — да и сколько его там у них было, пара дней, а точнее ночей, — а, может быть, там в больнице, она просто не видела его за работой, вернее, в работе, в которую Павел погружался с головой, и сейчас, когда перед ней раскрылся его мир, ей стал понятнее и тот другой Павел, и всё остальное. До неё вдруг дошло, что если любить и принимать этого человека, то только целиком, со всеми его изъянами, несовершенствами и ошибками, ласкового и раздражённого, злого и доброго — но полностью, без остатка.
Наверно, этому способствовали и разговоры, долгие и длинные, которые они теперь вели, потому что, как это ни странно, но не смотря на усталость, которая их обоих валила с ног каждый вечер, они как заведённые рассказывали друг другу всё, делясь своими проблемами, тревогами и заботами, и через эти разговоры, часто непонятные — потому что она ничего не понимала ни в его атомной станции, ни в этих турбинах, реакторах, графиках работ и результатах обкатки, а он ни черта не смыслил в медицине, — приходило такое нужное им обоим понимание и облегчение, словно каждый из них чуть-чуть освобождал другого от неподъёмной ноши, которую они оба с готовностью взвалили себе на плечи.
— До вечера, — проговорила она, и от этой фразы повеяло теплом. Вечером они снова вернутся сюда, в маленькую, полутёмную комнату, где не было места ни для чего кроме огромной, невесть откуда взявшейся тут, на станции, двуспальной кровати и встроенного шкафа с казённой одинаковой одеждой. Комната эта меньше всего подходила под понятие «дом», но именно домом она и являлась. Их домом.
— Я постараюсь вырваться на обед, — ответил Павел, и Анна скептически улыбнулась.
Каждый день он обещал, что вырвется на обед, и каждый раз забывал, зарабатывался, не мог выкроить лишние полчаса. Да и у Анны их тоже не было. Только пару раз за прошедшую неделю Борис чуть ли ни силой устраивал им этот совместный обед, затаскивая Павла в столовую, как на аркане. Так что с обедами у них было не очень. Лучше дело обстояло с ужинами, тут Литвинов был непреклонен и даже почти установил что-то вроде традиции — собираться в вип-зале столовой каждый вечер вчетвером.
Это были очень странные посиделки. Несмотря на все Борины старания, на его шуточки, подколки, навязчивые ухаживания за Марусей — Борис не оставлял попыток приударить за ней, хотя, по мнению Анны, шансов у него было немного — несмотря на всё это, атмосфера за ужинами царила крайне напряжённая. И всему виной были, конечно, так никуда и не сдвинувшиеся натянутые отношения брата и сестры Савельевых.
— Паш, ты бы поговорил всё-таки с Марусей… — начала она, но увидев, как он дёрнулся, замкнулся, поспешила свернуть тему. — Ладно, я побежала. До вечера.
Она не удержалась, подошла, прижалась щекой к его плечу, легко прикоснулась губами, и, прежде чем он успел среагировать и попытался остановить её, выскочила из ванной и из комнаты и быстрым шагом пошла по коридору.
Общежитие уже просыпалось, то тут, то там хлопали двери, где-то рассыпался весенней капелью девичий смех, из приоткрытой двери комнаты, которую она только что миновала, раздавалось пение — Анна даже подумала, что ослышалась, но нет, в комнате действительно пели. Мягкий мужской баритон выводил что-то совсем опереточное, лёгкое, слова бежали весёлым ручейком, перепрыгивающим камешки и порожки. Потом кто-то сказал: «Коля, да заткнись ты, дай ещё немного поспать», и голос смолк, а потом сразу же послышалось сердитое шарканье ног.